Вселенная Музыки. Махан представляет.

Юрий Николаевич Чугунов.
Литературные произведения.

Без фонограммы
 
  

Грустное и поучительное

Часть I

 

Собака сторожила гладиолусы,
Маячило ей счастье впереди,
И ветер на собаке гладил волосы
И ей шептал: «С надеждой вдаль гляди!»
Но грянул град, помялись гладиолусы,
Их качественность снижена была.
Собака взвыла ненормальным голосом
- И умерла.

Вадим Шефнер «Когда я был русалкой»

 

 

Ее действительно хотелось сравнить с этим прямым, строгим цветком, не теряющим торжественности ни при каких обстоятельствах – хоть в лужу его брось. И я – Шумов Роман, композитор преклонного возраста (хотя у джазовых композиторов свои отношения с возрастом) влюбился с первого взгляда. Гордая, прямая посадка головы чуть грубоватых, и в то же время изящных очертаний, прямой, но не надменный взгляд черных глаз, королевская походка.

Я разволновался настолько, что в преддверии знакомства зацепился случайно полой распахнутого пиджака за широкие деревянные перила и едва не лишился рукава (дело было в Доме Кино на Васильевской). То есть, чуть было совсем  не потерял лицо. Однако быстро собрался, тем более что неизменный и надежный Петя Ветров (которого, по-моему, смутить вообще было невозможно ничем) разрядил конфуз очередной своей хохмочкой, так что я даже проявил некоторую, настигавшую меня в звездные часы решительность – позвал всю компанию к себе в гости. Петя, Верунька (его постоянный «кадр»), ее подружка Аня (так звали новую знакомую) и я резво двинулись к выходу.

Кажется, была ранняя осень,  - то ли сентябрь, то ли начало октября, - не важно, главное, не было на наших «курочках» этих свинцовых манто, и поэтому они легким, почти «топмодельным» шагом беспечно двигались впереди мужчин, возможно, обсуждая сомнительные достоинства нового знакомого (т.е. меня) – с Петей-то обе давно были хорошо знакомы. Дом кино в двух шагах от моего дома на Площади Белорусского вокзала. На месте моего дома сегодня пустырь – его снесли год назад, что явилось, возможно, причиной дальнейшего драматического разворота этого повествования.

Мужчины же времени тоже даром не теряли, – обсуждали животрепещущую тогда проблему -  в какой магазин свернуть за горячительным. И свернули, и приобрели необходимые граммы, и дошли, наконец, до скромной обители бессеребренника (хотя и талантливого) Шумова.

Обитель, по-видимому, произвела на Аню если и не неизгладимое, то, во всяком случае, самое приятное впечатление: есть пианино, какая-никакая музыкальная аппаратура, стеллажи с книгами; да и стены не подкачали – они почти сплошь были увешаны живописными творениями хозяина, оказавшимся к тому же художником-любителем. О том же, что он является профессиональным, пардон, композитором Петя в самых живописных тонах расписал Ане заранее.

Целоваться начали после первой же рюмки. Пальцы не расплетались (это я про себя). Петя же с Верунькой, как порядочные свахи спокойно занимались своим прямым делом – наливали и выпивали. Новая «чета», естественно, не отставала от них ни на грамм.

Моя голова закружилась от бесконечных поцелуев, переплетенных пальцев, в которых почему-то всегда оказывался новый бокал, от этих самых бокалов, от невыносимых черных глаз новой знакомой, а главное, - от ее, совершенно разящего наповал субтона (саксофонисты знают, о чем я говорю). И субтон этот нашептывал такие вещи, что хотелось тут же приступить к полнейшему разоблачению души и, главное, тела.

Но политес все же был соблюден, и троице за полночь пришлось  отчалить по семейным причинам - у Веруньки и Ани имелись-таки мужья.

Наутро, едва придя в себя от вчерашних приключений, - то есть слегка опохмелившись, я схватил карандаш и почти не думая, на одном дыхании, записал следующее (композитор был к тому же поэт-графоман, а как каждый поэт-графоман - идеалист):

Первая сказочка Шумова

     Старый московский кот, плутающий по мрачным подворотням, постоянно охваченный желанием войти в тень, изучивший все проходные дворы, бегущий от людей и машин в первую попавшеюся щель и все же сохранивший в себе зеленые ростки неизвестного диковинного растения, оказался в один прекрасный момент в сияющем зале рядом с очаровательной молоденькой киской, которая почему-то обратила на ободранного пожилого кота благосклонный взор своих черных, очень красивых глаз.  И под их жгучими лучами ростки вдруг встрепенулись и стали прорастать. Они поднялись над его головой и потянулись к этим дивным глазам.

Но в тот вечер она быстро ушла.

Они стали встречаться. И при каждой встрече диковинное растение все поднималось и уже начал завязываться цветок.

Вот распустится цветок, - подумал кот, - и если он будет красивым, она сорвет его и уйдет навсегда. И тогда у меня ничего не останется, и жизнь потеряет свой смысл.

     Следует отметить, что в качестве сказочника я до этого времени никоим образом не проявлялся, и никаких сказок не рассказывал ни при каких обстоятельствах – даже если малыш попросит.

Для нашего новоявленного сказочника начались тяжелые времена. Аня жила с мужем за городом  в неком военном городке. Что такое быт военного городка и как жизнь мелкого чина полностью вписывается в этот пресловутый быт, объяснять, наверное, не надо. А очаровательница наша имела к тому же некоторые художественные склонности, проще говоря, была пианисткой. Работала там где-то в Апрелевке в Детской музыкальной школе. Так и жила: работа, скука сельской военной казармы и периодическими сборищами с непременными пьянками и танцами, а то, с чем и похлеще….

Впрочем, со свечкой не стоял, фантазировать  не буду. Но глухие отголоски этой темной жизни косвенно долетали до меня.

И вот, наш пылкий подержанный Ромео без памяти влюбляется в  подмосковную диву и трепещет не только при каждом новом ее появлении, но и от телефонного звонка. Естественно, провожания до вокзала, где нельзя было даже за руку взять  обожаемый предмет – могут увидеть из «Городка».

Этот буйный период моей жизни, несмотря на всю свою эфемерность, был насыщенным и счастливым. Я к тому времени уже начал графоманствовать, а теперь вот полилась любовная лирика, чего я от себя уж никак не ожидал.

А мне остается лишь ждать и гадать,
Томиться и маяться скукой;
И ночью ложиться в пустую кровать,
Терзаясь грядущей разлукой.
А мне остается лишь верить тебе,
Ловя драгоценные взгляды;
И нежность искать в твоей теплой руке,
Когда ты со мною рядом.

Таких рифмованных жалобных строк  накопилось в то время порядочно. Некоторые оказались пророческими, - их я позже приведу.

Меняется ли что-нибудь в жизни влюбленного отрока,  юноши,  мужчины,  старика? Меняется? - я вас спрашиваю, когда летишь через всю Москву, ради одного прикосновения, взгляда, слова… По моему глубокому убеждению, – нет, нет и нет.

И такая вот катавасия продолжается несколько месяцев, пока, наконец, наш обезумевший Ромео, в моем лице не получает отставку. Официальной причиной послужила усталость женщины от постоянных попаданий в щекотливые положения. А уж какова истинная причина, – Бог ведает.

А так как настоящих Ромео в наше время не встретишь, - разве, где-то на местах, да и средство утешения человечество выдумало много веков назад, наш герой пострадал, пострадал, да и успокоился. Тем более, что опыт по части подобного «успокоения» имел немалый. Правда, справедливости ради, следует отметить несколько произведенных им иррациональных действий, помогших, по его мнению, быстрее справиться с любовным недугом. Отмечу один, изобретенный лично мной (к нему я потом прибегал не раз).                Составлял список недостатков предмета своей страсти (самых разных:  психических, моральных, физических) и часто к нему прикладывался, в смысле, - вчитывался, – на ком же это я, дурак, так зациклился? Отчасти помогало. Для желающих могу лекцию прочитать.

А тем временем Аня иногда давала о себе знать: то ей перевод потребовался в московский институт, где я служил, то какая-нибудь работенка. Я джентельменски исполнял эти ее просьбы, хотя после каждого такого контакта требовалось прибегать к своему испытанному средству, то бишь, пресловутому реестрику.

Длилось такое положение года полтора. И понемногу уже стали забываться итальянские страсти, обуявшие в один прекрасный осенний вечер нашего героя.

Но вдруг (о, это вдруг!) телефон запел знакомым субтоном и сердце, одинокое сердце – оно ведь почти всегда одинокое – сердце композитора-безсеребренника, - дрогнуло. Оно вспомнило все. Вспомнило встречи и провожания, вспомнило прохладные длинные пальцы, прямую спину, королевскую походку, восторженные слова о моей музыке (кажется, действительно искренние), многое вспомнило. Она просила о встрече. Я бросился на нее, как на амбразуру.

Просьба ее, на первый взгляд, казалась невинной, но многообещающей. Она-таки, решила разойтись со своим офицериком и искала временного пристанища. А так как нас все же кое-что связывало, то выбор пал на меня. Тем более, что обретался я в то время в отдельной двухкомнатной квартире в центре (на той самой Белорусской) – моя предыдущая жена вышла замуж, родила ребенка и снимала площадь, что было весьма мило с ее стороны.

Во мне с новой силой запели любовные струны,  я и слушать не стал о каких-то там деньгах и предложил ей срочно перебираться ко мне. Процедура переселения меня слегка озадачила: она приехала на следующее же утро со всей своей немудреной мебелью. Немудреной, но весьма габаритной: громадная хельга, платяной шкаф, пианино и прочий мелкий скарб. Друзья веселились. Я же быстро пришел в себя и решил, что это моя судьба.

Так оно и оказалось на семь шальных, странных, в основном благостных, порой напряженных, в конце трагических, но все-таки счастливых лет. Рядом со мной оказалась красивая, веселая, хозяйственная, деловая, а главное, любимая и, как мне казалось, любящая (что и подтверждалось всеми способами), женщина. И я благословляю эти совместно прожитые годы благодарными слезами.

Она обожала животных. Кроме игрушечных зверушек, которым она тоже придумывала имена (тряпочный бегемотик Аструболо, керамическая кошечка Тыков – так звали ее ростовского кота) у нас постоянно жили мышки, хомячки, которые также получали  забавные клички: черно-белая мышка – Кася Клямкина, хомячек, вечно озадаченный – как бы выбраться из клетки. Выбравшись сквозь прутья, он повисал на одной лапке и бесстрашно летел вниз с высоты буфета. Оказавшись  на полу, начинал с дикой скоростью описывать круги. Хомяк получил гордое имя Уротраст-Кяка. Тут, правда, я руку приложил – обнаружил диковинное слово, вырезанное ножом на столе Гнесинки. Аня была в восторге от такого роскошного имени. Апофеозом явился кобель, дебильной породы «шарпей» (кличка Мупо, выуженная мной из рассказа Гашека «Как я торговал собаками» очень ему подходила), Его главное достоинство заключалось в нескончаемо-растягиваемой коже персикового окраса. Он абсолютно не поддавался дрессировке: не слушался никаких команд,  за что и поплатился через несколько месяцев, - сорвался с поводка и тут же угодил под машину.  Так что пожелание Вадима Шефнера «с  надеждой вдаль гляди» он осуществить не успел.

Плохая примета, думал я, утешая рыдающую хозяйку, хотя и сам был не в лучшем виде. Мое сердце буквально оборвалось, когда я увидел ее рыдающей у раскрытой двери – она не могла находиться одна в запертой квартире рядом с трупом любимого «Мальчиньки» (вторая кличка Мупо, придуманная Аней).

И действительно, неприятности начались. Исподволь начались, почти неощутимо. То у меня грянет запой, и жена вызывает скорую с капельницей, то Аня придет с работы под градусом (гнусная организация с советской аббревиатурой ГРДНТ – Гос. Российский Дом Народного Творчества, куда я же ее и пристроил, – там пьянки происходили по любому поводу). Придет, вроде бы, веселая, а через пять минут глядишь – уже в постели, - в отключке. Короче говоря, участились эти случаи. Главное, обидно, что фазы не совпадали: я в полнейшей «завязке», - у нее «развязка», причем, уже не на один день, - и наоборот.

Похоже, так приготовлялся решающий этап жизни нашего дома, о котором говорили последние лет семь, и вот, казалось, он назрел. Я имею в виду снос старого дома на Бутырском валу, т. е. на площади Белорусского вокзала, что против белой церкви.

Наверное, не случайно за последние пару лет происходили в доме разного масштаба пожары – то крыша, то квартира, то магазин, а то глядишь, в какой-нибудь квартире и пол провалится.  Верная совковому абсурду власть обязательно все эти дыры латала: и крышу заново перекладывали, и даже паровое отопление в подъездах сменили, и стены покрасили, и детскую площадку оборудовали, обнеся веселой оградкой – усыпляли бдительность. Но слухи в народе бродили – доживает домик последние месяцы.

Активизировались «бомжи». Раньше их территорией была помойка, где они жили: столовались, пили, что-то там постоянно выискивали и непременно поджигали каждую ночь. Для жильцов обреченного дома это был трудный период: двор-колодец – весь дым валил в квартиры. Потом как-то внезапно пожары прекратились, вернее, перекинулись на этажи – бомжи осваивали чердак и освободившиеся аварийные квартиры.

В общем, не зря поползли слухи о скором выселении. Так и случилось. Выезд основных жильцов сопровождалось временным вселением всяких торговцев с азербайджанских, чеченских, грузинских и прочих рынков – надо ведь успеть куш ухватить. Поэтому домоуправцы очень злились  на тех, кто затягивал отъезд.  А так как счета наши не были разделены, а напрописать я в квартирку успел аж пять человек (это кроме себя.  Могу перечислить: вторая жена с мужем и двумя очаровательными детишками от него, моя последняя жена – Аня),  то власти резонно заключили, что это типичная коммуналка, и всех нас засунули в одну квартиру. Квартиру, правда, большую – сыграло положительную роль количество жильцов, да и Нина (вторая жена) проявила активность; она уже стала директором Детской музыкальной школы, сумела «пробить» в ней капитальный ремонт, и заимела доступ к высшим чиновникам – «наверху» оценили ее деловые качества.

А незадолго перед этим великим переселением нам (мне и моим трем женам – двум предыдущим и последней  - прямо многоженец какой-то) взбрела в голову безумная идея выехать на август в «имение» моей первой (старшей) жены Аллы. Жены мои тогда все дружили между собой  - полная идиллия.

И вот приезжаем мы всем кагалом в глухую деревушку Понюшино, что невдалеке от Углича  и все немногочисленные деревенские аборигены очень быстро входят в ситуацию – приехал мол москвич-многоженец со всем своим гаремом. Я хожу этаким фертом, не чуя за собой никакого греха,  с чистыми помыслами и благодатью в душе. Да и деревенские пока особой неприязни не проявляли, даже наоборот, - веселились, - бывает же такое на нашей древнерусской северной земле.

И все было бы хорошо, если не сложные, мягко говоря, характеры  двух последних жен. Как-то раз предпоследняя, Нина (средняя жена), попросила меня в своей грубоватой форме принести какую-то луковицу. Я удалился выполнять поручение, а когда вернулся, в избе полыхал скандал. «Какое ты имеешь право орать на моего мужа!» – завелась младшенькая; «Я себе никогда этого не позволяю и никому не позволю!… Короче говоря, - скандал в благородном семействе.

В Москву Аня и Нина возвратились почти врагами - закончились вечерние посиделки, никаких совместных проектов (раньше работали все вместе в новом джазовом колледже, созданном Ниной). Так что, когда пришла пора выметаться из квартиры, Аня категорически отказалась въезжать в новую временную коммуналку - временную, потому что планировался дальнейший разъезд.

И пошла полоса кошмарных переездов – кто из  друзей приютит. Я думаю, то был самый темный период моей жизни. Все наши крупные вещи были свезены на Пролетарку в новый дом и забили до потолка одну небольшую комнату, мелочь возили с собой.

В каких только домах не пришлось кантоваться: и в круглых и в квадратных, и в небоскребах. Вещи перевозились с места на место, что им, естественно, не нравилось, и они регулярно исчезали.

Первым предложил приют Толя Кадкин  - бывший джазовый трубач, и весьма неплохой. Но в последнее время он нигде не работал - был инвалидом второй группы - его грыз диабет. Так что, возвращаясь после трудового дня в его квартирку, мы были готовы ко всему. Мог издавать последние вздохи расплавлявшийся на электроплите чайник, могла стоять по щиколотку вода в ванной, готовясь к броску в коридор, могла за один день заполниться помоями (в основном, пивными бутылками и пищевыми отбросами) кухня, - фантазия хозяина была довольно разнообразной. Естественно, что ликвидация всех этих последствий ложилась на мои плечи.

Мне больно об этом писать, потому что Толя, по всем признакам, доживал последние дни. Добрый и отзывчивый, он иногда мог впасть в агрессивность. Один раз нам пришлось уехать ночевать в пустую квартиру на Белорусской, где мы, завернувшись в какие-то тряпки и корчась от холода (отопление уже отключили), провели ночь.

Приехала анина мама с Украины – любимая моя теща (без кавычек) – святая женщина, мироносица. Сколько многопудовых посылок с отборными украинскими продуктами перетаскали мы с Курского вокзала, сколько душевного тепла вносила эта женщина при каждом своем приезде!

А появиться в столице на сей раз, заставила ее тревога за состояние дочери. Аня начала сдавать. Все эти кошмарные спонтанные переезды, какие-то неудачи на работе (в пресловутом ГРДНТ), возможно, надуманные; участившиеся прикладывания к бутылке, отсутствие нормального быта,  - все вещи в разных местах в коробках – ничего не найдешь, - вызвали острую нервную депрессию. Кроме того, у нее появилась навязчивая идея (подспудно созревавшая в последнее время), о своей неполноценности. «Я бездарность, ни на что не способна, все мои начинания терпят крах», - была ее обычная присказка.

Отчасти ее можно было понять. Попав после рутинного быта военного городка с регулярными танцами-пьянками в общество людей искусства с совершенно другими жизненными мерками, она не смогла адаптироваться. Хотя бездарной ее уж никак нельзя было назвать. Она довольно прилично играла на фортепиано, – выучила несколько моих прелюдий – я бы никогда не смог их так исполнить. У нее открылся художественный дар, – чуть ли не каждый вечер засиживалась заполночь  - расписывала бутылки. Получались подлинные шедевры. Я как-то на выставке видел подобные образцы – жалкий детский лепет по сравнению с тем, что выходило из ее рук. А главное, она оказалось потрясающим организатором. Этот талант реализовался в нескольких постановках детских самодеятельных театров. Однажды ей удалось поставить даже мой детский мюзикл «Праздник непослушания». Ей удалось пригласить хорошего режиссера из театра Марка Розовского, - получился прекрасный спектакль. Она обладала даром остроумной рассказчицы. Порой так преподнесет, описывая мою очередную нелепость, что смеешься до слез. Меня она называла почему-то Доба. И на людях забывалась, и я так и оставался Добой на потеху окружающих. Было у нее несколько любимых словечек. Так, она никогда не говорила: посмотри, а «сэпай»: «сэпай, что я купила». Или, вместо просьбы подтверждения в вопросительной фразе: «клёвая музыка, правда?», говорила: «клёвая музыка, докажи?!»

Но какой-то злой рок нависал над всеми ее хорошими начинаниями. Суровая совковая действительность сводила их на нет. Прямо, как танком утюжило. Постоянно отнимали помещения, – какое уж тут творчество! В искусстве, наверное, прежде всего, нужно быть продюсером – самому быть танком, чтобы бороться с нашими чиновниками. Мы этого  не умеем.  Это Захаровы, Доронины, Розовские, Михалковы… вот они умеют. Это их хлеб. А что получается в результате их бешеной, неукротимой энергии мы знаем. И сломалась Аня. Подвял гладиолус.

Продолжение


 
В начало раздела
Вверх страницы
В начало сайта
© Махан 2006-2016
Авторские материалы, опубликованные на сайте www.vsemusic.ru («Вселенная Музыки»), не могут быть использованы в других печатных, электронных и любых прочих изданиях без согласия авторов, указания источника информации и ссылок на www.vsemusic.ru.
Рейтинг@Mail.ru     Rambler's Top100