Юрий Николаевич Чугунов.
Литературные произведения.

Беглые мысли

или Краткий курс антимузыковедения.

Часть I

Разумеется, эти беглые заметки ни в коей мере не на полный охват картины русской музыки двух веков хотя бы по количеству имен. Это невозможно. Да я и не ставил себе такой цели. Это лишь мои впечатления, иногда довольно поверхностные, от тех композиторов, которые оставили хоть малый след в моей душе; а в большинстве случаев – очень даже немалый. Недаром я дал этим заметкам шуточное название «Краткий курс антимузыковедения». Так что все претензии, которые могут возникнуть у возможного читателя этих легкомысленных строк, будут неправомерными. Вот такой я хитрец.

Тем не менее, чтобы не попадать впросак, я был осторожен, - писал только о тех произведениях, которые хорошо знал или, по крайней мере, с которыми ознакомился в процессе написания. Многих достойных композиторов,  произведения которых мне пока не удалось услышать или прочно забытые (значит, не оставили заметного следа в памяти), я решил не включать в свой список. Вот они: Рославец, Шебалин, Белорусец, Попов, Разоренов, Рубин, Караманов, Леденев, Буцко, Уствольская, Вайнберг, Каретников и др. Попытки отыскать музыку этих композиторов в фонотеке Российской Академии Музыки им. Гнесиных дали ничтожные результаты. Там же не удалось обнаружить (за исключением единичных записей) и музыки Зары Левиной, Ракова, Юровского, Старокадомского, Губайдулиной, Немтина. Это наводит на грустные мысли. Надеюсь, я все-таки найду их записи в другом месте. Кроме вышеперечисленных известных композиторов я не хотел делиться впечатлениями от музыки близких мне по возрасту, ныне здравствующих композиторов по понятным причинам. Хотя, признаюсь, меня не оставляют равнодушным произведения,  интригующего Тищенко и медитативного Сильвестрова. Мне нравится музыка Бориса Чайковского – благородная, мелодичная, ясная. Мне импонирует его отношение к авангардной музыке (к худшим образцам, разумеется). Однажды его ученик Прокудин поставил Борису Александровичу привезенный диск с финской авангардной музыкой. Тот послушал, а потом сказал: «Странно, почему здесь написано, что продолжительность десять минут, по-моему, это идет уже час – так скучно». Борис Чайковский очень любил свой родной город Москву, и его раздражало, когда кто-то отзывался о Москве плохо. И это мне близко. Я хотел бы лучше узнать музыку этого замечательного композитора, получить о ней более полное представление. Не включил я в свои заметки и явно несимпатичных мне композиторов типа Серова, Ляпунова, Кюи, Асафьева, Гаврилина, Туликова, Таривердиева, и некоторых других. И так я достаточно позлословил, а это нехорошо.

Хочу также заметить, что я сделал для себя много открытий в процессе написания этих заметок. Да, действительно, «много мусора», по выражению Эдисона Денисова. Даже у великих, не говоря о композиторах «второго» (и т. д.) ряда. И, тем не менее, сейчас я вслед за Рахманиновым, которому задали вопрос: какая страна  самая музыкальная? могу повторить: конечно же, Россия. Бог даст, я вернусь когда-нибудь к продолжению этих заметок. Мир русской музыки необъятен и таит в себе массу новых открытий. Возможно мне придется и пересмотреть свои впечатления от музыки некоторых представленных здесь композиторов. Это, наверное, будет не очень приятно, но истина дороже всего. Еще раз повторюсь: я передал свои личные музыкальные впечатления и не побоялся открыть свои вкусы и пристрастия, как не побоялся быть предельно откровенным в своих предыдущих книгах, за что подвергся критике многих своих знакомых. Но я считаю, что публицистика, в том числе и музыкальная, должна быть честной, иначе в ней нет смысла. Музыкальные вкусы дело сугубо индивидуальное. Как говорится: «один любит попа, другой попову дочку». Одни «кайфуют» от авангардистов, другие, - от музыки стиля «барокко»; третьи не признают ничего, кроме «попсы», а четвертые все отдадут за джаз. Шостакович «пустил слезу», прослушав «Русскую тетрадь» Гаврилина, а меня от нее, что называется, «с души воротит». Я старался быть объективным, и мне это было не очень трудно, так как я люблю разную музыку, если она талантливая. Но оставаться объективным  всегда невозможно - все мы живые люди. Поэтому «не бросайте в меня камень», попробуйте написать нечто подобное, и уверяю вас, начнете ругаться с первых же строчек.

Вступление

     Хармсу, наверное, было проще. Он садился за стол каждый день, и если голова была пуста, он все равно начинал водить пером по бумаге, и получалось, к примеру, такое:

11 апреля

Довольно праздности и безделья! Каждый день раскрывай эту тетрадку и вписывай сюда не менее полстраницы. Если нечего записать, то запиши хотя бы, по примеру Гоголя, что сегодня ничего не пишется. Пиши всегда с интересом и смотри на писание как на праздник.

Или такое:

     Апрель 1937

     Никаких мыслей за эти дни в голову не приходило, а потому ни сюда, ни в голубую тетрадь я ничего не записывал. Очень дергают меня зайчики. Вяло работал над Радловским альбомом «Рассказы в картинках». По утрам сидел голый. Лишен приятных сил. Досадно…

     Тем не менее, таким образом, его собрание сочинений пополнялось этими строчками. А в другой раз привычные предметы (перо, бумага) и движения руки делали свое дело, - мысль набирала обороты, и появлялась следующая фраза:

Встреча

     Вот однажды один человек пошел на службу, да по дороге встретил другого человека, который, купив польский батон, направлялся к себе восвояси.

     Вот, собственно, и все.

     А тут уже фантазия раскручивается, как часовая пружина и фразы, одна другой заковыристей, поступают в копилку будущего немноготомного собрания сочинений. Казалось бы, чего проще написать: «Алексей Алексеевич подмял под себя Андрей Карловича и, набив ему морду, отпустил его».

А вот попробуйте-ка развить эту банальную фразу, да так, чтобы люди сто лет читали и восторгались. То-то и оно, Хармсом надо быть. А от этой пустяковой фразы уже недалеко до таких его шедевров, как «Исторический эпизод» или «Пушкин и Гоголь».

Уже несколько месяцев меня гложет мысль, что я не могу выжать из себя ни строчки. Все мало-мальски достойные сюжеты из моей многогрешной жизни я уже использовал, а выдумать нечто, со мной не происходившее, слабо. Хватило лишь на три коротеньких рассказика. Начинаю придумывать себе оправдания: компьютер барахлит, работа заела… Вот поеду на весь август в калужскую глушь, где на краю леса затерялся мой крохотный домик и уж там… Но, увы, ожидания мои не оправдались. Потянулись рутинные дни, заполненные необременительными житейскими заботами и чтением детективов Дарьи Донцовой (двухтомник Пушкина, подаренный мне на день рождения Сергеем, - моим калужским другом, однокурсником по Гнесинскому институту и соседом по участку, - украли. Странно,  крадут здесь, обычно, цветные металлы (алюминевую и медную посуду, проволоку, садовый инвентарь  или шмотки). Дни были похожи один на другой как близнецы: подъем, зарядка, пилка дров или собирание хвороста в лесу (он начинается за плетнем моего участка), растопка капризной «буржуйки», немудреный завтрак, косьба (или кошение, покос?) буйной травы на участке, Донцова, печка, обед; Донцова, мелкий ремонт самодельной веранды, непродолжительный заход в лес (не грибное лето), обливание колодезной водой, иногда прогулка в поле,  кефир, когда лень топить печку ради вечернего чая, Донцова при свечах (хорошо звучит), сон.

Сергей приезжает 2-3 раза в неделю. Привозит продукты и родниковую воду, набранную по дороге. Он строит кирпичную дачу, на месте сгоревшей несколько лет назад, деревянной. Поэтому его старенькая «Нива» всегда забита  «под завязку» стройматериалами. Мой друг Боря Фальковский, гостивший у меня пару раз, увидев, как Сергей волочит на себе из машины бетонную балку, тут же назвал его Титаном Николаевичем. Домик Сергей строит крохотный, используя оставшийся фундамент. Трудно представить, как он при своих внушительных габаритах будет помещаться в двух малюсеньких комнатушках величиной с тюремную камеру. И жену его Алю миниатюрной не назовешь. Строит он свой домик уже пятый год. Зато – все сам. Я назвал это мероприятие «стройкой века». Ошибся: это уже стройка двух веков.

Разнообразие вносят соседи: Наталья, концертмейстер калужского музыкального училища, с внуками Светой и Петей. Вместе обедаем и пьем чай по вечерам. Дети очень милые. Я, старый и бездетный, нахожусь в постоянном умилении. Петя придумывает себе занятия: мастерит флюгеры, ловит карасей в крошечном водоеме - за моим участком и переносит их в еще более крошечный на своем участке. Вода в нем постепенно высыхает (дождей нет), и сердобольная Света заставляет карасиков отловить  и отправить обратно на «историческую родину». Света -красавица. Смуглая, черноглазая, с точеным носиком и длинной косой. Чай я завариваю на родниковой воде, которую в изобилии привозит на своей «Ниве» Сергей. Пересохший ручеек, поивший наш водоем, все-таки сочится в некоторых местах подземными водами, У Пети возникает мысль найти родничок. Вроде бы, нашел. Стал копать; я сбил сруб, но родничок не оправдал наших ожиданий – вода не прибывает.

И вот я дома, в Москве. Заставил-таки себя сесть за компьютер. Лучше я расскажу о русской музыке. Вернее, о своих впечатлениях о ней. Пусть это будет кратчайший обзор русской профессиональной музыки, основанный на моих впечатлениях. Хочу обойтись без всякого теоретизирования. Имею же я, в конце концов, право на старости лет высказать свое мнение по типу «нравится, – не нравится» и объяснить почему. Пусть это будет «Кратким курсом антимузыковедения».

     Углубляться в 18-й век, честно говоря, не хочется. Да и не знаком я почти с этой музыкой. То, что мы проходили в институте по этой части, помню, навевало страшную скуку. Но начиналась профессиональная музыка именно в 18-м веке, и справедливости ради, перечислю этих скромных тружеников: Бортнянский, Березовский, Волков, Хандошкин, Фомин, Титов, Верстовский. Чуть позднее появятся Алябьев, Варламов, Гумилев (романсисты). Такие композиторы, как Бортнянский, Березовский, Хандошкин писали инструментальную и оперную музыку в западных традициях, вполне профессиональную, но подражательную. Были и попытки создать оперу на русские сюжеты. Первой такой оперой была «Танюша» Волкова (1756). Потом появились и другие, подобные ей оперы (Фомин, Титов, Верстовский, Кавос;  последние двое уже в 19 веке). Это дилетанское направление русской музыки явилось, однако той, хорошо унавоженной (простите за грубость) почвой, на которой смог появиться и развиться роскошный цветок – музыка  Глинки.

Михаил Иванович Глинка(1804-1857) Как драматическое действо обе оперы Глинки являют довольно скучную картину. Но отдельные номера из них: гениальное «Славься», увертюра к «Руслану», танцы из той и другой оперы с лихвой окупают недостатки драматургии.

К Глинке я испытываю самые нежные чувства. Все мне в нем нравится: и его идеализм, и барство, и женолюбие, и доброта … И, конечно же, в первую очередь, его чистая, ясная музыка, которая просто лечит душу. Даже если бы он не написал ничего, кроме Вальса-фантазии и «Славься», место в пантеоне классиков было бы ему обеспечено. А я готов прослезиться и на его «Попутной песне». Вот очень характерный штрих, характеризующий отношение Глинки к сочинительству, да и к жизни.

     «23 мая моя сестра и приятели проводили меня с Don Pedro за границу. Мы отправились в почтовой карете до Варшавы. На другой день путешествия мы взяли в свою карету довольно красивую барыню. Ее общество доставило мне несколько развлечения во время путешествия, и я сочинил ей маленькую мазурку в роде Chopin, - эта мазурка понравилась в Варшаве и в Париже». (М. И. Глинка. Записки)

Ничего не хочется говорить о Даргомыжском (1813-1869) и Серове (1820-1871). Даргомыжский слишком привязан к слову, поэтому заземлен, прозаичен. Его идея речитативной оперы («Каменный гость») чуть было не сбила с панталыку Мусоргского, который, однако, благодаря своей гениальности, быстро понял бесперспективность подобного эксперимента, не став дописывать свою «Женитьбу» по этому рецепту. И Даргомыжский, и Серов остались в истории русской музыки как местное явление, абсолютно неизвестное на Западе, да и в России к творчеству этих композиторов обращаются крайне редко.

 Рубинштейн Антон Григорьевич (1829-1994). Скорее пианист-виртуоз, чем подлинный композитор, хотя написал огромное количество сочинений. В массе своей музыка его лишена самобытности. Это общеевропейский стиль. Его легко спутать, например, с Мендельсоном. Тематизм бледный, он часто впадает в помпезность. Правда, нельзя отказать ему в нескольких подлинных удачах, одна из них – хор «Ноченька» из оперы «Демон». И, разумеется, не вызывает сомнения его композиторская хватка, профессионализм. Кучкисты его не жаловали (особенно Мусоргский), называли Тупинштейном.

     Балакирев Милий Алексеевич (1837-1910). Чтобы оценить пропасть отделяющую посредственность от гения, достаточно послушать друг за другом его Увертюру на темы трех русских народных песен (одна из них «Во поле береза стояла») и 4 симфонию Чайковского, где использована эта тема. Какая серость и беспомощность у Балакирева, и какой беспредельный разгул фантазии у Чайковского! У Милия Алексеевича, впрочем, были озарения: знаменитая фантазия для фортепиано «Исламей», которая вошла в репертуар многих мировых фортепианных звезд, и не менее знаменитая симфоническая поэма «Тамара», некоторыми мелодическими  оборотами которой явно попользовался Римский-Корсаков. Последний, к слову сказать, не упускал случая «погулять в чужом огороде» (творчества) своих друзей (Балакирев, Мусоргский, Бородин). К явным удачам Балакирева относятся и несколько лучших из сорока его романсов. Он деспотически учил будущих «кучкистов» писать симфонии, хотя сам умудрился одну свою симфонию писать сорок лет (1856-1897!) Как ни странно, они-таки научились (не все) писать симфоническую музыку, на много голов обойдя своего учителя.

Бородин Александр Порфирьевич (1833-1887). Удивительная личность, щедро одаренная природой во всех сферах: музыкальной, научной, человеческой. О душевной отзывчивости Александра Порфирьевича, так же, как и  о его рассеянности, ходили легенды. И музыка у него такая же: светлая, добрая, могучая и нежная. Сестра Глинки Людмила Ивановна Шестакова, дружившая со всеми композиторами «могучей кучки», вспоминает: «Свою химию он любил выше всего, и когда мне хотелось ускорить окончание его музыкальной вещи, я его просила заняться ею серьезно, он вместо ответа спрашивал: «Видели ли вы на Литейной, близ Невского, магазин игрушек, на вывеске которого написано: «Забава и дело»? На мое замечание: «К чему это?» – «А вот, видите ли, для меня музыка – забава, а химия дело».. И точно, он писал только тогда, когда был нездоров, или летом, когда уже решительно был свободен от занятий химией». Кроме химии, сильно отвлекала от занятий музыкой его общественная деятельность: он стал одним из видных деятелей по учреждению женских медицинских курсов и начал принимать участие в разных обществах по части вспомоществования и покровительства учащейся молодежи. Не удержусь и приведу несколько строк из воспоминаний Римского-Корсакова: «Мне всегда казалось странным, что некоторые дамы из стасовского общества и круга, по-видимому, восхищавшиеся композиторским талантом Бородина, нещадно тянули его во всякие свои благотворительные комитеты и запрягли в должность казначея и т. п., отнимая у него время, которое могло бы пойти на создание чудесных художественно-музыкальных произведений». А вечно болеющая жена, постоянное присутствие в квартире родственников и воспитанниц, которые требовали внимания… Послушаем Римского-Корсакова: «Не считая воспитанниц, которые у них в доме не переводились, квартира их часто служила пристанищем и местом ночлега для разных родственников, бедных или приезжих, которые заболевали в ней и даже сходили с ума, и Бородин возился с ними, лечил, отвозил в больницы, навещал их там. В четырех комнатах его квартиры часто ночевало по нескольку таких посторонних лиц, так что спали  на диванах и на полу. Частенько оказывалось, что играть на фортепиано нельзя, потому что в соседней комнате кто-нибудь спит. За обеденным и чайным столом у них царствовала тоже великая неурядица. Несколько поселившихся в квартире котов разгуливали по обеденному столу, залезали мордами в тарелки или без церемонии вскакивали сидящим на спину. Коты эти пользовались покровительством Екатерины Сергеевны (жены, - Ю.Ч.); рассказывались их разные биографические подробности. Один кот назывался «Рыболов», потому что зимою ухитрялся ловить лапой мелкую рыбку в проруби; другой кот назывался «Длинненький» – этот имел обыкновение приносить за шиворот в квартиру Бородиных бездомных котят, которых он где-то отыскивал и которым Бородины давали приют и пристраивали к месту. Сидишь, бывало, у них за чайным столом, кот идет  по столу и лезет в тарелку; прогонишь его, а Екатерина Сергеевна непременно заступится за него и расскажет что-нибудь из его биографии. Смотришь – другой кот вспрыгнул уже Александру Порфирьевичу на шею и, разлегшись на ней, немилосердно ее греет. «Послушайте, милостивый государь, это уже из рук вон!» – говорит Бородин, но не шевелится, и кот благодушествует у него на шее». Чайковский сетовал, что наука отнимала у композитора золотое время для творчества. Может быть, он был и прав. Но  пример самого Чайковского намекает на то, что творец не может всегда находиться на высоком, вдохновенном уровне. Нельзя выдавать шедевры один за другим. На мой взгляд, сам Чайковский нисколько не потерял бы, не создав доброй половины (ну ладно, трети) своих  произведений. У Бородина почти нет серых сочинений, отчасти благодаря их малому количеству. В неоконченной 3-й симфонии он, правда, сильно «сдал», - до уровня 2-й ей далеко. Он очень ценил те крохи времени, что были отпущены ему для музыки, и полностью отдавал себе отчет в том, с каким коэффициентом качества должны выходить в свет его сочинения. Может быть, по этой причине и 3-я симфония осталась незавершенной, - разочаровался в материале?

Мусоргский Модест Петрович (1839-1881). Один из самых одаренных русских композиторов. Наверное, первый из них, с кем в музыку вошла тайна. В молодости он сильно увлекался мистическими философскими идеями (Лафатер, Шопенгауэр, Майерс, Аксаков). Телепатия, ясновидение, призраки – все это чрезвычайно увлекало юного Модеста. Это юношеское увлечение, по-видимому, наложило отпечаток как на его религиозные взгляды и, в свою очередь, на творчество. Мысли о  судьбе человека и о смерти постоянно тревожили Мусоргского и, безусловно, отражались в его музыке. Насколько глубоки и сильны были эти мысли, можно судить по его произведениям:  сцена смерти Бориса, Песни и пляски смерти, «Без солнца», «Хованщина». «Душа Мусоргского – арена вечной борьбы Бога с дьяволом, и он готов, подобно Ивану Карамазову, почтительно возвратить свой билет на право жизни Господу Богу обратно. Его душа вечно направлена на помыслы о смерти, не своей только, но и людской вообще», пишет И. Лапшин  («Музыкальный современник №№ 5,6, 1917 г.).

Алкоголизм композитора безусловно «лил воду на мельницу» темной стороны его темперамента. И демоническая мистика, связанная с этой темной стороной его души, вызывала к жизни соответствующие сочинения. Не случайно его первым значительным произведением стала сцена из драмы Менгдена «Ведьмы», которая потом была переработана в «Ночь на Лысой горе».

Влияние Мусоргского на русскую и западную музыку весьма ощутимо. Его друг Римский-Корсаков, Мясковский, Прокофьев, Шостакович, Равель, Дебюсси, Дюка, Пуленк, Яначек… Он предвосхищает многие малеровские интонации и настроения. Даже Скрябин, не признававший под конец жизни почти никого из композиторов, ценил Мусоргского за «нутро».

 Римский-Корсаков Николай Андреевич (1844-1908). Из породы композиторов-аранжировщиков. Очень хорошо усвоил вскользь брошенную глинкинскую фразу: «Музыку творит народ, а мы – композиторы ее только аранжируем». Недаром его самые значительные творческие завоевания лежат в области оркестрового колорита. Целиком находясь в плену этноса, редко достигал впечатляющих результатов вне его. Очень добросовестный, работоспособный, расчетливый, склонный к доскональному постижению музыкальной науки, он даже в фантастических, сказочных своих произведениях, к коим имел явную склонность, представал законченным академистом, «вылизывающим» до полного блеска все свои сочинения. Но он на этом не останавливался. Неуемная энергия толкала его на шлифовку произведений своих друзей-композиторов, в первую очередь Мусоргского. Это вмешательство значительно искажало смысл новаторской музыки Мусоргского. Получавшийся при таком вмешательстве гибрид приобретал внешний блеск и гладкость, но лишался первозданной стихийной силы. Статус-кво впоследствии восстанавливали Ламм и Шостакович. Справедливости ради стоит отметить, что  бескорыстный труд Римского-Корсакова в деле завершения оркестровых и оперных шедевров Мусоргского сыграл решающую роль в их появлении на концертной эстраде и оперной сцене.

Фанатичное упорство в постижении музыкальной науки превратило его в патриарха-деспота, в отличие от героя «Снегурочки» Берендея. Если Алексея Толстого я бы назвал Троекуровым советской литературы, то Р.-К. «железным Феликсом» русской музыки. Убежденный в своей непогрешимости, он ничтоже сумняшеся вставлял «палки в колеса» молодым композиторам, не попадающим в зону его музыкального вкуса. Так, например, он упорно препятствовал проникновению на петербургскую сцену  Первой симфонии Калинникова, даже после того, как она с триумфальным успехом была исполнена в таких крупнейших музыкальных центрах Европы, как Берлин, Париж, Вена и Прага. Иногда, правда, он отдавал себе отчет в своей излишней принципиальности, но ничего не мог с собой поделать. Впрочем, послушаем самого Римского-Корсакова.

«В этом же сезоне случилось следующее. Неразлучные друзья А.К. Лядов и Г.О. Дютш, мои талантливые ученики по консерватории, совсем юные в то время, заленились невозможным образом и совершенно прекратили посещать мой класс. Азанчевский, переговорив со мною и увидев, что с ними сладу нет, решил их исключить. Вскоре после состоявшегося исключения молодые люди пришли ко мне на квартиру с обещанием заниматься и с просьбою ходатайства моего о принятии их вновь в консерваторию. Я был непоколебим и отказался наотрез. Откуда, спрашивается, напал на меня такой бесстрастный формализм? Уж не от занятий ли контрапунктом, подобно тому, как военно-морская школа вызывала во мне приливы начальственного тона? Не знаю; но приливы формализма до сих пор подчас преследуют меня. Конечно, Лядова и Дютша следовало немедленно принять, как блудных сынов, и заколоть для них лучшего тельца. Ведь Дютш был весьма способен, а Лядов талантлив несказанно. Но я не сделал этого. Утешаться можно разве тем, что все к лучшему на этом свете -  и Дютш и Лядов стали впоследствии моими друзьями…» (Римский-Корсаков. Летопись моей музыкальной жизни. М. 1932, с.130).

Вот так, - «ничто человеческое»… Оно и понятно, - все-таки много хорошей музыки написал этот неудавшийся Берендей.

Лядов Анатолий Константинович (1855-1914). Мастер оркестровой миниатюры, тяготеющий к народному мелосу. Любил погружаться в мир народной сказки, русской старины. В этом он явился продолжателем традиций Римского-Корсакова. Но там, где работяга Корсаков выдавал громадные оперные полотна, барин Лядов еле вытягивал восьмиминутную «Кикимору», а то и вовсе трехминутную «Бабу Ягу». При всей своей близости к «Кучке» не избежал влияний Шопена и даже Скрябина (в фортепианных пьесах), из французов – Дебюсси и Дюка. Мелодизм не ярко выражен, больше внимания он уделял красочности оркестра, тонкой проработке деталей. Его малую продуктивность и склонность к миниатюре, скорее всего можно объяснить обыкновенной  барской  ленью, уравновешенным темпераментом русского барина-эстета. Когда Дягилев заказал ему балет на русскую тему для своих «французских сезонов», Лядов долго не мог «раскачаться» и приступить к работе. Через несколько месяцев потерявший терпение Дягилев послал ему письмо с вопросом: «как продвигается работа?». И гениальный ответ Лядова: «Уже купил нотную бумагу, думаю скоро начать». Дягилев рассердился и передал заказ Стравинскому, который в кратчайшие сроки подарил миру «Петрушку». Лядов забавлялся стишками, и один из них о самом себе довольно точно характеризует автора:

Ваш брат двоюродный А.Лядов,
Противник многих Ваших взглядов.
В родне – единственный урод,
Не глуп, не зол, ужасный мот,
Скучает прозой жизни жалкой,
Пленен драконом и русалкой,
В мечтах и в сказке лишь живет –
На новый год привет Вам шлет.

Продолжение