Юрий Николаевич Чугунов.
Литературные произведения.

Возвращение Сабанеева.

Не прошло и века, как переиздали, наконец, великолепную книгу Леонида Леонидовича Сабанеева «Воспоминания о Скрябине». Изданная в 1925-м году тиражом 2000 экземпляров, эта блестящая книга на 75 лет стала библиографической редкостью. Она была неизменным источником для всех, пишущих о Скрябине в течение почти всего 20-го века. И мне, грешному, пришлось обратиться к ней, когда я взялся за свою книжку о любимом композиторе «Скрябинская Москва». Она вышла в свет в 1999-м под названием «Это город контрастов». В ней довольно много ссылок на Сабанеева, цитат. Мне и в голову не могла придти мысль, что через год книгу Сабанеева переиздадут, и я с легким сердцем черпал из этого живого источника. Впрочем, с такой же легкостью использовали этот источник все наши музыковеды на протяжении 75-и лет, подчас, возводя хулу на автора.

Сабанеевский раритет я заполучил у моего друга и соседа по подъезду Славы Шапорина. Узнав о моем увлечении Скрябиным, Слава порылся в богатой библиотеке отца-композитора, и сделал мне этот ценный подарок. Таким образом, я стал счастливым обладателем редкой книги, чем весьма гордился. Произошло это знаменательное для меня событие в начале 60-х. А вскоре я наткнулся в букинистических магазинах и на две другие книги Сабанеева: «Скрябин» (1923 г.) и «История русской музыки» (1924 г.). Так что, на сегодняшний день в моей библиотеке собраны почти все изданные у нас книги замечательного музыкального критика, не считая, конечно, его многочисленных статей, разбросанных по разным журналам. Но, коли «процесс пошел», можно надеяться, что доберутся когда-нибудь и до других работ маститого музыковеда.

Послесловие к новому изданию «Воспоминаний» С. Грохотова выражает, по сути, первое непредвзятое мнение о знаменитом критике-изгое – ведь в 1926-м году Сабанеев эмигрировал во Францию (Париж). Сабанеев – явление яркое, самобытное, но и очень неудобное, неуживчивое, едкое. В своей критике он не стеснялся в выражениях, и резкость его высказываний отнюдь не зависели от ранга объекта его критики, будь то классик ушедшей эпохи или современник. Возник даже ругательный термин «сабанеевщина», которую разоблачали на всех углах до недавнего времени.

На днях перечитал я его краткую «Историю русской музыки». Очень увлекательное чтение. И я хочу «сойти с рельсов» серьезности и немного пофантазировать. Для этого понадобится привести несколько цитат (опять цитаты!). Многие его высказывания о наших классиках напоминают разоблачения. Меня это не шокирует. Он судит по «гамбургскому счету». Имеет право на собственное мнение. И его резкие слова о наших «величайших и гениальнейших» никак не поколеблют мое с ним отношение, мою к ним любовь. Начнем с Глинки:

«Таков был лжесимфонизм Глинки в его «испанских увертюрах» и в его «Камаринской», по форме и строению напоминающих листовские рапсодии, таков же его симфонизм в его оперных увертюрах, антрактах, где он либо пребывает в иллюстративном рапсодизме, либо же впадает в формальный академизм вне индивидуальности явно подражающий классическим образцам (увертюра «Руслана» - Моцарту и Бетховену, «Князь Холмский» - Бетховену в его «Эгмонте», с которым его сближает и сюжет). Этот «иллюстративизм» при огромном авторитете Глинки в России был воспринят, как «завет учителя», как его идеал, и на долгое время затормозил развитие настоящего монументального симфонического стиля и монументальной звуковой архитектуры у нас. Эти «рапсодии, бывшие на Западе легкой формой искусства, чем-то вроде отдохновения после симфонических подвигов, полуимпровизаций великих гениев, - форма, близкая к «попурри» из народных напевов, - в России получили видимость какого-то «самобытного» симфонизма на этнографической почве. В самом этом мнении о таком симфонизме сказалась та еще не изжитая бездна дилетантизма, который предстояло исчерпать будущим поколениям, бездна, которая в самом Глинке еще даже «формально» не была изжита».

«Блеск и треск!», - как бы выразился мой друг Рубик. Да уж, никак не мог придтись «ко двору»  такой критик на «родине слонов». Еще бы – сколько исследований о «симфонизме» Глинки выдано «на гора» советскими музыковедами… Продолжим, однако, цитаты:

«Глинка по европейскому масштабу, написал чрезвычайно мало за пятьдесят с лишним лет своей вполне  обеспеченной жизни. Указания биографов на его хроническое болезненное состояние мало убедительны, ибо Западная Европа знала очень много примеров очень болезненных и очень продуктивных (Шуберт, Вебер, Моцарт) (Я бы добавил Бетховена, Ю.Ч.). Здесь, несомненно, действовала причина общая – именно расслабленная, инертная атмосфера барства, окружавшая тогдашнего помещика-дворянина и создававшая полное неумение и нежелание работать энергично. Эта же причина продолжала действовать и на других композиторов из того же круга, создавая общий для русского композитора, тон очень пониженной продуктивности (ср. малую продуктивность Балакирева, Бородина, Лядова, Мусоргского и др.)».

Не знаю, как у вас, а у меня в душе разливается горячая  симпатия к этим «лентяям». Но формально Леонид Леонидович абсолютно прав.

Но вот высказывание, с которым мне согласиться трудно, хотя я подспудно чувствую, что хотя бы отчасти оно и справедливо:

«Все эти доводы вовсе не имеют целью «колебать» неоспоримое и научно-обоснованное значение Глинки для русской музыки, в которой он создал школу, что уже до известной степени измеряет ранг дарования, но они объясняют до известной степени то равнодушное уважение, с которым это творчество, столь простое и ясное теперь, до сих пор принимается на Западе и которое, конечно, не могло бы иметь места, если бы Глинка по рангу творчества был соизмерим хотя бы с Мельдельсоном, не говоря уже о «величайших». Глинка – местное явление, талант, созидавший школу в провинциальных русских масштабах, а не в мировых. И теперь, когда историческая перспектива в значительной мере разъяснилась, этот вывод сделать не так трудно».

Ох, как трудно! Много можно было бы здесь наговорить, но по своей «душевной лени», так свойственной русским композиторам, я делать этого не буду. Каждый найдет свои возражения. Перелистнем страницу. На очереди Даргомыжский:

«В лице А. Даргомыжского (1813-1869) мы имеем тип подражателя, эпигона, далеко уступающего в таланте первотипу, но лишь с трудом распознаваемого современниками в своих эпигонских чертах вследствие «спроса на гения».

«Вот кого с особенным удовольствием отпущу», - как сказал Воланд, с отвращением глядя на Николая Ивановича. Отвращения к Александру Сергеевичу я, правда не испытываю, но и засиживаться на нем не хочу. Поэтому, листаем дальше. А вот и первый наш виртуоз-профессионал Антон Рубинштейн:

«Основатель группы (имеется в виду группа композиторов: Чайковский, поздний Корсаков, Глазунов, Танеев) А. Рубинштейн, несмотря на гениальные задатки, все же не был ни в какой мере мастером композиции, а его воинствующий академизм создал из него типичного эпигона-многописателя, попробовавшего свои силы решительно во всех областях музыки, но нигде не возвысившегося над средним уровнем».

Коротко и ясно. И, по-моему, правильно. Хотя Сабанеев много пишет о значении Рубинштейна, как основателя настоящей эпохи профессиональной музыки в России, о его  «пианизме, достигшем ранга гениальности», и о его «организационной работе по насаждению музыкальной культуры в России».     Следом идет Чайковский. Ему уделено несколько страниц, как наиболее заметному представителю русской музыки, завоевавшему мировое признание. Но Сабанеева это не смущает. Отдавая должное его гениальности, критик, как и подобает принципиальному критику, не стесняется выразить свое мнение о великом композиторе. И, по-моему, – это похвально.

«Его ремеслинничество, подобно рубинштейновскому, но более серьезное и глубинное, вело его к усидчивости, быстроте и продуктивности в работе, беспримерной в русской музыкальной истории, и к его принципу постоянного, неусыпного сочинительства вне зависимости от «вдохновения». Это придавало его облику очень четкие контуры не дилетанта, а настоящего профессионала, это же способствовало появлению из-под его пера массы средней и даже плохой музыки, отмеченной ремесленным уменьем, но сильно расхолаживающей впечатление от кульминационных пунктов его творчества».

«Чайковский, типичный дворянский интеллигент, с характерным для этой группы мироощущением и эмоциональным тоном, в этом последнем пункте разделил и общую историческую судьбу дворян-интеллигентов. Его эмоциональный план спаивался из элементов надрывно-«цыганских» настроений, из пессимистического лиризма русской песни и трагических, но не титанических штрихов».

Представляете, какое негодование вызвали эти слова у всех ревнителей русского классика, и, наверное, вызывают и до сих пор. Как же – самый-самый, любимый во всем мире, единственный до недавнего времени, кто удостоился памятника в Москве (в прошлом году поставили памятник Рахманинову на Страстном бульваре в незаметном месте). А вот и Мусоргский:

«Мусоргский последних лет, психолог, пессимист и мистик, как носитель мироощущения деклассированного феодального круга в эпоху фактического торжества капитализма, становится подобен индивидуалисту Чайковскому по внутреннему типу творчества. Мусоргский умер, постепенно утрачивая работоспособность, в 1881 г. от последствий жестокого алкоголизма, которому предавался всю жизнь, благодаря которому он постепенно из блестящего офицера-гвардейца превратился во что-то вроде семинариста-забулдыги, что, впрочем, его лично удовлетворяло, ибо на «дне» он находил несравненно больше «красочных типов» и больше яркости эмоций, больше близости к почве, к народному источнику. Но мировое значение, несмотря на его исключительную непродуктивность, было подчеркнуто его всеевропейским признанием, наступившим начиная с ХХ века, и в частности – его огромным влиянием на новую французскую музыку, в лице Дебюсси и Равеля, развивавшую многие из его принципов и даже деталей его манеры».

Я представил себе такую вот историю русской музыки, в качестве учебника по музлитературе для музыкального училища или консерватории на «родине слонов». Мы добрались до Лядова:

«А. Лядов (1865 – 1914), типичный представитель угасающего барства и былого дилетантизма. От феодальной кустарной эпохи в нем остались минимальная продуктивность и неизбежная склонность к миниатюре, обусловленная отсутствием настоящей техники, эстетство и «гастрономия» в искусстве».

Милые наши, малопродуктивные дилетанты! Какие нежные чувства пробуждаете вы в нашей душе, как близки (перехожу к первому лицу) мне ваши лень, безалаберность, праздность и даже алкоголизм. Постойте, Лядов! Это же мой творческий портрет! И малая продуктивность, и склонность к миниатюре, и отсутствие настоящей техники , и «эстетство» и гастрономия… А Мусоргский – разве не превращался я много раз в семинариста-забулдыгу, опять-таки при малой продуктивности?! Выходит, я деклассированный феодал в эпоху фактического торжества капитализма… В этом нужно разобраться. По материнской линии – в основном священники. Хотя среди Москвиных (предки бабушки) - прапрадед – городской голова Оренбурга! Вот она, где собака-то зарыта -  феодал ты, братец, барин и деклассированный интеллигент. И музыка твоя деклассированная и барская.

Это, конечно, шутка. Но ведь в каждой шутке… Вернемся, однако к Сабанееву. Далее идет Глазунов, который:

«Не обладая яркостью дарования главных «кучкистов» в сущности явился как бы отражением в русской музыки мощной, но смешанной волны европеизма, составленной из разнообразных влияний и обусловленной несравненным облегчением связи с Западом благодаря новым средствам сообщения. Его музыкальные мысли - как бы из вторых рук и потому не могут быть свежими, яркими, какими все же в конечном итоге, несмотря на массу влияний, явились мысли главных кучкистов и Чайковского».

Остались: Танеев,  Ребиков, Скрябин, Метнер, характеристики которых выдержаны приблизительно в таком же духе. Но пора остановиться. Я не люблю растягивать работу на несколько дней – это не по-барски. Тем более, что вышла, наконец, вторым изданием великолепная книга Сабанеева «Воспоминания о Скрябине». Спешите приобрести – не пожалеете.

Под конец скажу лишь одно. Любого автора можно опорочить тенденциозным подбором цитат. Я в этом эссе ничего подобного в виду не имел, тем более, что мое мнение по основным положениям характеристик наших корифеев полностью совпадает с сабанеевским. Но когда я все это писал, то представлял себе, насколько просто «подставить» любого автора выхваченной себе на угоду цитатой. Какими бы ни были музыкальные критики и музыковеды – резкими, мягкими, объективными, или наоборот, восторженными или желчными – ничто не может поколебать меломана в своих привязанностях. А «Историю русской музыки» я прочитал в один присест с огромным удовольствием. Будем надеяться, что «Воспоминания о Скрябине» - первая ласточка, за которой последуют новые публикации блестящего музыковеда и мемуариста.