Юрий Николаевич Чугунов.
Литературные произведения.

Дорогой свинга

Моя оркестровая  биография. Размышления под аккомпанемент дождя.

Часть I

И все-таки это произошло. Я сижу на собственной даче, и взгляд мой упирается в зеленую стену леса – он метрах в пятидесяти, а справа поле и опять стена леса, но уже гораздо дальше. Из-за дальнего леса по утрам выходит большое стадо коров и медленно продвигается в сторону ближнего, а вечером возвращается тем же путем обратно. Дача – это,  конечно, громко сказано: крошечный домик с маленькой комнаткой-спальней и совсем уж мизерными прихожей и кухонькой. Я уже начал пристраивать к домику веранду. Электричества нет. Оказывается, и не надо. Зато участок большой – 15 соток. Посадок мы с женой сделать не успели, поэтому созрела только смородина и малина, из которых мы делали удивительно вкусный напиток и варенье. Напиток в жуткую жару июля поглощался в громадных количествах. А сейчас идет дождь. В знойные дни, которым, казалось, не будет конца, мы о нем молили, и вот он полил и уже успел надоесть. Что делать в дождь? В сад выходить не хочется, читать нечего – не запасся. Ну и пусть. Чукча не читатель – чукча писатель. И Чуга тоже писатель. Поэтому я открываю толстую тетрадь (а ей запасся, значит, подсознательно следовал этой поговорке) и предаюсь воспоминаниям.

Сначала я подсчитал, с каким количеством джазовых оркестров я был связан в качестве руководителя, исполнителя и автора. Именно оркестров, а не ансамблей. Оказалось – с 17-ю. Из них в пяти профессиональных я подвизался, как саксофонист, в семи – самодеятельных и учебных, - был руководителем (среди них был один джазовый вокальный ансамбль), и с пятью контактировал как автор аранжировок и собственных композиций (не считая тех оркестров, в которых играл). Но хватит арифметики. Я ее никогда не любил, и здесь наверняка ошибся – оркестров, возможно, было больше. С чего все начиналось? Конечно же, с патефона. Он имелся у друга-одноклассника и соседа по дому Рубена Абрамова и у моих родственников. Я безошибочно выбирал из груды песенных шлягеров того времени немногочисленные джазовые: Варламов, Цфасман, Утесов, Рэй Нобл, и без устали накручивал ручку тетиного патефона, замирая в восторге от острых синкоп "Звуков джаза" Цфасмана или "Всеми любимой" в исполнении утесовского бэнда.

Но вот ушла в прошлое эра патефона, и вступил в свои права магнитофон. Некондиционная пленка для дешевого "Спалиса" покупалась поблизости – у магазина "Пионер", на улице Горького, около Белорусского вокзала. Первые записи были перекатаны с фирменного "Филлипса" Славы Шапорина, который жил тогда в соседнем подъезде. Звучание бэндов Бенни Гудмена и Гленна Миллера меня обожгло. До этого, правда, я успел "переболеть" нью-орлеанцами и буги-вуги. Определились и любимые инструменты: саксофон, труба, фортепиано.                                  Помню, мы с Рубеном несколько раз предпринимали попытки взять на прокат саксофон в какой-нибудь самодеятельности, но успеха наши походы не приносили, – ведь играть-то мы не умели. И вдруг - удача. В Институте культуры (тогда – Библиотечный), куда Рубен поступил, затеяли собрать оркестр. Даже купили два французских саксофона – тенор и альт. Каким-то образом Рубику удалось определить меня руководителем новоиспеченного бэнда с испытательным сроком на три месяца, и я с азартом принялся за новое и совершенно незнакомое мне дело. Набралось человек 10 – 12.

Что играть? Подходящие джазовые ноты достать трудно. Никаких связей в джазовом мире у меня тогда  не было. Надо было писать самому. Что писать? А почему бы не попробовать "снять" пьесу с записи Бенни Гудмена? Фактура одной из них показалась мне довольно простой: в основном - унисон саксофонов с ответами аккордов меди. С этого момента для меня начались открытия. Нонаккорды, трезвучия с секстой в роли тонических аккордов, альтерации квинт и нон. Я уже не говорю о специфике оркестровой фактуры биг-бэнда, об оптимальных зонах звучания инструментов, о разнообразии штрихов, которые я еще не знал, как обозначать. Тем не менее, с задачей я справился. Снял две пьесы из репертуара Гудмена и две из Армстронга, где пришлось делать самостоятельную аранжировку. Вот, собственно, и вся польза от этой затеи. Слабые, мягко говоря, музыканты новоиспеченного оркестра, разумеется, не смогли справиться со своими партиями. На репетициях отдельные места еще худо-бедно звучали, но когда мы оказались на сцене (был новогодний концерт, где я должен был показать результаты своей работы) и мы загудели - кто в лес, кто по дрова, - я понял, что на этом моя карьера руководителя  в этом институте кончена. Все эти "шестерки", "девятки", пониженные квинты и ноны стали расползаться как тараканы, и собрать все это безобразие во что-то удобоваримое не было никакой возможности. К тому же, вся наша братия была выряжена в черные рубахи и черные брюки (прихоть руководителя). И в этих траурных одеждах с соответствующими похоронными лицами была погребена идея первого в моей жизни биг-бэнда. Год спустя, кстати, был приглашен на мое место некто Левин, музыкант гораздо более опытный. Ему удалось сделать с этим оркестром (он пригласил нескольких хороших музыкантов со стороны) большую программу. Но, видимо, такова уж моя участь – начинать и не доводить до конца. Завершали и собирали сливки, как правило, другие.

Учась на первом или втором курсе училища ("Мерзляковки"), мне удалось пристроиться в самодеятельный ансамбль ГУМа. Там были приличные саксофоны фирмы "Амати" – альт и баритон. Мы репетировали на 3-м этаже одной из линий в маленькой комнатушке. Здесь я в руководители уже не лез, тем более, что он уже имелся – Володя Пильщиков. Играл скромно свои партии и проявил инициативу лишь однажды, пригласив в ансамбль моего училищного друга, трубача Колю Брызгунова. С ним мы в скором времени сколотили ансамбль по образцу квартета Джерри Маллигана: труба, баритон-саксофон, контрабас, ударные. Потом квартет превратился в секстет (добавились: тромбон – Боря Рукинглуз и альт-саксофон - Сережа Березин). С этим баритоном я некоторое время захаживал к Алексею Козлову в Архитектурный институт, где он тогда учился. Однажды на репетиции появился Алексей Зубов. Они сыграли несколько джазовых стандартов, импровизировали и привели меня в совершенный восторг. А как-то зашел Рэдик Вырно (мы с ним встретимся вскоре в оркестре Стоянова) и принес кучу аранжировок. Все они были сделаны весьма профессионально, но на удивление однообразно и неинтересно, без малейшей творческой искры. Типичный коммерческий танцевальный вариант. Было странное чувство: все звучит, а играть скучно. Это вызывало отторжение. Уже тогда разграничение джаза и эстрадной музыки я чувствовал очень остро.

Тем не менее, в скором времени мне пришлось поработать один сезон именно в танцевальном оркестре Михаила Фрумкина. Нужны были деньги. И гумовский баритон пришелся весьма кстати. Оркестр был довольно приличный: Леонид Журов, Борис Хохлов, Владимир Захмылов – саксофоны, Фрумкин, Казаков – трубы; тромбонист (забыл фамилию) – бывший участник цфасмановского оркестра, как и Фрумкин. Николай Волжин – фортепиано; не помню, кто был барабанщиком. Играли, в основном, чешские и старые американские аранжировки. Играть было приятно, особенно американские пьесы. Да и среди чехов попадались неплохие, например, Карела Краугартнера. "Придворным" аранжировщиком, пишущим инструментовки песен, был Генрих Ляховский. Про него ходили легенды, что он пишет сразу партии, держа партитуру в голове. Это был маленький, плотный человечек. Он недавно совершил два необдуманных поступка: женился на певице фрумкиновского оркестра и "зашился". Не знаю последствий второго, но жена его, загорелая крашеная блондинка с прекрасной фигурой, без зазрения совести удалялась после работы в обнимку с первым трубачем Казаковым, когда муж не приходил за ней.

Еще более короткий срок – месяц, -  походил я на репетиции эстрадного оркестра Бориса Ренского. Так как я попал на репетиционный период, мне выпало испытать на себе весь сложный и кропотливый процесс этой работы. Репетиции проводил некто Узинг (немец) и делал свою работу с истино немецкой педантичностью и строгостью. Тем приятнее мне было слышать от него неоднократные похвалы в свой адрес. Получив со склада допотопный, полуразвалившийся баритон (гумовский пришлось сдать), я каким-то чудом приручил эту безнадежную развалину и мог играть на нем стройно. Именно этот факт особенно умилял Узинга, обладавшего тонким слухом скрипача и не ожидавшего, что на таком инструменте можно извлекать чистые ноты. А джазом в этом оркестре и не пахло. Но я с удовольствием вслушивался в звучание изобретательных аранжировок эстрадных номеров и песен, которые делали сын Ренского (пианист) и некто Белинский. Джаз во всей программе упоминался лишь единственный раз: в юмористическом номере про козлика ("жил был у бабушки серенький козлик"), а именно в части "козлик в сумасшедшнм доме". Тогда вставал первый трубач Михаил Волох и лепил нечто "джазовое" "от фонаря" в высоком регистре.

Это был первый профессиональный,  действительно полный биг-бэнд, в котором мне довелось поиграть. Репетиционная база находилась на Новорязанской улице в клубе автомобилистов. В соседнем зале репетировал оркестр Утесова, и мы в перерывах ходили его слушать. Играли они, конечно, получше, но джаза к этому времени и у них почти не осталось. Времена были такие.

Но истекал репетиционный срок, оркестр должен был направляться на гастроли, а у меня начинался последний учебный год в училище. Бросить его я не решился, хотя такая мысль меня и посещала.

Пишу я эти строки, между прочим, лежа в постели при двух свечах. Одна уже умирает, а новая почему-то все время потрескивает и шипит, – видимо, плохой парафин. Вот уж не думал, что придется когда-нибудь писать при свечах. За окном непогода продолжается, и прежде чем задуть оставшуюся свечку, вспомню следующий оркестр, где я вскоре оказался волею судьбы.

Кажется, вывел меня на него сын руководителя оркестра москонцертовского "графика" Владимира Георгиевича Стоянова, Артур, который учился в "Мерзляковке" на фортепианном отделении. Мы с ним были приятелями, и он, зная мое саксофоновое увлечение, поговорил обо мне с отцом. Стояновский оркестр в то время как раз расширялся, и была вакансия тенор-саксофониста. Я к этому времени сменил баритон на тенор, – купил старенький "Ленинградец". Пришел к ним на работу с инструментом, послушал первое отделение, познакомился с руководителем. Он предложил сесть в оркестр и сыграть с ними партию второго тенора. С листа я играл хорошо. Сыграл и получил официальное приглашение. Я принял его с радостью по нескольким причинам. Главная – в оркестре подобрались мои друзья: альтист Сережа Крыжановский, с которым мы поработали некоторое время в рестране "Олимпиада" (я в качестве пианиста); тромбонист Боря Рукинглуз  и трубач Коля Брызгунов – участники моего джаз-клубовского ансамбля, альтист Рэдик Вырно (тот самый, приносивший инструментовки к Козлову в Архитектурный институт), пианист Жора Демченко. Все импровизаторы. Стоянов импровизацию не возбранял, а даже приветствовал. Репертуар: Гленн Миллер, Каунт Бейси, Бенни Гудмен, чехи, ну и, разумеется, Дэйв Бэйкер и Пол Стоун, наводнившие своей продукцией танцевальный репертуар всей Европы. И руководитель симпатичный и обаятельный. Чего еще желать! Работа только в Москве в хороших точках: Д/К институтов, ЦДРИ, ВТО, Дом дружбы народов, Дом журналиста и пр. Блистал в оркестре, конечно же, Сережа Крыжановский. Тогда в "Олимпиаде" он играл на трубе, здесь же выступал уже в качестве альтиста. Очень талантливый джазмен, к сожалению, безвременно ушедший из жизни. Нет уже в живых и Коли Брызгунова, он умер в прошлом, 98-м году. Когда я малость освоился, стал понемногу пописывать аранжировки и свою музыку. Получалось плохо. Я еще не "расписался", свежие мысли приходили редко, а воплотить их профессионально я не умел, – не было базы. Да и жизнь "свободного художника", только что сбросившего с плеч груз училищного курса, сильно мешала. Наверное, нужно быть очень твердым и морально устойчивым, оказавшись на такой специфической работе, как игра на танцевальных вечерах и приемах. Каждый вечер попадать в атмосферу праздника и оставаться каменным в 25 лет? Для меня это оказалось невозможным. Вокруг все танцуют, веселятся, выпивают, - как тут останешься равнодушным! А сколько вокруг ярких, свежих девичьих лиц, – хоровод диковинных цветов мелькает перед глазами. Считаешь паузы, а глаза там – а зале. А иногда появлялись друзья-искусители с "пузырем" за пазухой. Куда тут денешься! Слаб человек. Так что в творческом плане стояновский период мало что мне дал. Общение с Сергеем Крыжановским, пожалуй, было самым ценным. Его импровизации будоражили,  подхлестывали, заставляли тянуться, раскрепощали.

А дождь, похоже, останавливаться не собирается. Неужели весь август сидеть мне на этом участке под его унылый аккомпанемент?! Может быть, мысли какие-нибудь появятся от безысходности… Что-то не торопятся они меня посетить. Вот пишу я эти воспоминания. Что я, собственно,  хочу сказать? Что в 25 лет я еще ничего не понимал? Что вместо того, чтобы изучать джаз, вгрызаться в эту драгоценную породу, улавливать суть, я растрачивал себя в суете и праздности? Или время было такое (опять хочешь найти причину!)? Нет, дело не во времени – дело в себе самом. Рядом набирали силу, создавали себе имя Лукьянов, Козлов, Зубов, Бахолдин, Гаранян, Бриль… многие. Я и тут вывернулся и нашел-таки причину: "позднее развитие". Дескать, ритм внутренней жизни у меня замедленный. Одни в 20 засияют звездой, а в 30 потухнут, и о них не слыхать. А я созреваю медленно, и, глядишь, в 30 или 40 всех удивлю. Правда, удобная позиция?  Пей-гуляй, пока молодой, а там, в туманном будущем, вдруг попрет из тебя жизненная сила и появится невероятная трудоспособность. Возможно, эта формула оказалась и правильной в какой-то степени, не мне судить. Сегодня, когда у меня учатся даровитые юноши и девушки, порой диву даешься: как же здорово они технически оснащены, - все виртуозы, никаких проблем (все-таки, время другое)! И аранжировки пишут так, как мне и не снилось в их годы. А вот в собственном творчестве проблемы, и немалые. Почти поголовно – серость и беспомощность. Исключения единичны. Нет самого главного – яркой темы, рожденной Божьей искрой. Наверное, так и должно быть;  композиторов не может быть много.

И так, клуб им. Терешковой. Старое трехэтажное здание напротив палат Волковых-Юсуповых, что в Большом Харитоньевском переулке. Во флигеле палат жил пару лет с родителями маленький Пушкин. Помещение клуба большое и уютное. Симпатичные оркестранты: в основном, - инженеры. Разумеется, все пьющие. Редкая репетиция обходилась без выпивки, порой, с продолжением в самом клубе или в соседнем кафе "Чудесница". Репетиция окончена. Достается кастрюля и варится картошка. А снизу уже кличет меня тогдашний дружок Боря Сачевко, чтобы его впустили. Воскресенье;  мы в клубе одни и запираем двери. У него нюх на такие дела – он безошибочно появляется в тех местах, где предполагается застолье, подобно Кудасову - герою романа Орлова "Альтист Данилов".

А музыка? Ну, что же, здесь мне пришлось засесть за писанину. В основном это были песни – в оркестре было несколько певиц. Четыре саксофона давали возможность писать хорусы, чем я и пользовался на полную катушку. В общем, это был нормальный, среднего уровня самодеятельный оркестр, какие повсеместно создавались в ту пору в каждом мало-мальски приличном клубе Москвы. На ниве самодеятельности тогда – в 60-е – 70-е годы трудились многие известные и неизвестные музыканты: Виктор Зельченко, Грант Месян, Александр Прохоров, Владимир Бабкин, Виталий Набережный, Владимир Коновалов, Владимир Никулин, Семен Харитонович Самойлов, Георгий Голованов (Гутман)… В 70-е 80-е годы регулярно устраивались конкурсы самодеятельных биг-бэндов. Я хорошо помню многие оркестры и их руководителей, так как был участником нескольких конкурсов со своим сетуньским бэндом. А позже вошел в комиссию от Дома художественной самодеятельности и ездил во многие точки отслушивать программы – отбирать оркестры для участия в каком-либо конкурсе. Иногда приходилось инспектировать подозрительные коллективы на предмет их рентабельности. Кстати, о Самойлове. В то самое время, когда я трудился  и расслаблялся со своими симпатичными выпивохами-инженерами в клубе им. Терешковой, Самойлов пригласил меня в свой самодеятельный бэнд в качестве аранжировщика. Он базировался в Д\К "Созидатель" в начале Хорошевского шоссе. К этому времени я уже немного "набил руку" на незатейливых аранжировках песен и делал эту работу очень быстро. Семен Харитонович Самойлов был довольно заметной фигурой в середине 40-х годов, когда его оркестр играл танцы в популярном "Щестиграннике" в парке им. Горького. Когда я с ним познакомился, это был бодрый, симпатичный старик, очень живой и деятельный. К нему в "Созидатель" ходило много музыкантов – на каждую партию всегда имелся регулятор. И первое, что я сделал,- пригласил первого трубача и ударника Володю Бегунцова из самойловского бэнда к себе в Харитоньевский. С Володей мы подружились на долгие годы и часто играли в комбо. К сожалению, он умер несколько лет назад от цирроза печени, т. е. от пьянства. В последние годы он работал в летние месяцы на Арбате в уличном ансамбле с Анатолием Васиным,  Иваном Волковым (лундстремовцы), Валентином Лабыревым и другими рыцарями уличного музици-рования.

Работа у Самойлова и в клубе им. Терешковой была все же рутинной. Надоели бесконечные песни, хотелось и поиграть с хорошими музыкантами в комбо. Не слишком радовала и нищенская зарплата – по сотне в том и другом месте.  И поэтому, когда появилась возможность перейти в более выгодное место, я без сожаления расстался с симпатягой Самойловым и жизнерадостными пьянцами-инженерами.

Я тогда дружил с Жорой Гутманом, репетировал с ним в расчете сесть в кабак, но из этой затеи ничего не вышло. И однажды он мне говорит: - Есть возможность пристроиться к выгодному делу - некто Сергей Христофорович Мелик набирает новый состав, и ему как раз нужны трубач и тенорист. То были входившие в моду "концерты-балы", то есть эстрадный концерт - в первом отделении, игра на танцах - во втором. И оплачивались эти мероприятия для того времени неплохо – две ставки (ставка – 6 рублей). Летом предполагалась стационарная работа в Зеленом театре ВДНХ с двойными концертами. Это было заманчиво. На прослушивание мв пришли с Жорой в какой-то клуб на Ордынке. Послушали их концерт, а на танцевальной части присоединились к ансамблю, что и явилось прослушиванием.

По иронии судьбы Жора Мелику не понравился, а меня взяли. Жора тогда увлекался кулом, а играл на корнете. Стиль его импровизации был весьма странным – он играл почти без пауз восьмыми длительностями, что звучало весьма однообразно. Исполнялось все бесцветным ровным и тихим звуком.

Когда укомплектовался состав (4 + 4 – духовые и ритм), приступили к работе. Мелик являл собой тип удачливого пройдохи. Можно выразиться помягче – веселого пройдохи, со знаком плюс. Он был добродушным, неугомонным и незлопамятным человеком. Не боялся браться за любые дела. Организатор он был отличный. На рояле играл плохо, но для той музыки, которую он "нес в массы", вполне сходило. Однажды, разозлившись за что-то на музыкантов, закричал: "Могу всех выгнать, один буду прекрасно работать!" Тут он, конечно, хватил через край – один он вряд ли смог работать. Поэтому всегда держал гитариста, чтобы самому поменьше играть. Любимым его фактурным приемом был двух или трехоктавный унисон левой и правой руки. Но любил и залихватские "понтярские" пассажи  вверх по трезвучию. Так что некое подобие блеска, скорее, "понта" в его игре присутствовало. Бессменным его барабанщиком был Владимир Колобов, по прозвищу Утенок (реже – Колобок). Он был старше всех нас, хвастался, что сидел за джаз в тюрьме, а в игре и сценическом поведении подражал Лаци Олаху, чему помогала его комплекция.

Ну что ж, ожидания меня не обманули, я действительно стал гораздо больше зарабатывать на радость маме и себе. Купил новый саксофон "Weltklang" (довольно паршивая фирма), но до "шмоток" дело как-то не доходило, что вызвало у нашего трубача Игоря Ямпольского порыв филантропии. Он подарил мне свое старое пальто. Оно мне было явно велико, с широкими лацканами, в непогоду я их запахивал и закалывал английской булавкой у шеи. Булавка была каких-то удивительно огромных размеров, больше я таких не встречал. Приличной зимней шапки у меня тоже не было, и я носил военную ушанку с выдранной звездой. По-моему, мне даже нравилась такая вызывающая экстравагантность, и я культивировал ее в своем облике.

В это время меня обуяла мечта сделать самому футляр для саксофона: надоело таскать громоздкий тяжелый велткланговский. Вынашивая эту идею, я стремился к предельной компактности и легкости, для чего использовал пенопласт, поролон и фанеру. Особенностью моей навязчивой идеи была мысль непременно оклеить футляр синим дерматином. Именно синим. Почему-то я проникся тогда к этому цвету особой симпатией. Я обегал в поисках вожделенного материала всю Москву, но синего нигде не было. Предлагалось только два цвета: черный и коричневый. Я так зациклился на этом синем дерматине, что он стал мне сниться. Футляр уже был готов – он действительно оказался в два раза легче предыдущего – и ждал своего синего кожного покрова, а его не предвиделось. Наконец я смирился. Увидел где-то темнозеленый и купил. Разочарование долго жило во мне, но потом улеглось. Что же это за страна, где невозможно достать синего дерматина! Это я сейчас так думаю. Тогда таких глобальных мыслей не возникало. Мало ли чего не было. Да почти ничего не было. Интересно, есть ли он сегодня? Не уверен. А может быть, это - моя голубая мечта, которая существует только в моем воображении, и синего дерматина вообще не бывает в природе?

Писать для состава Мелика мне почти не пришлось. Писал сам шеф. Одной из немногих оркестровых пьес, исполняемых нами, была его "Золотая осень" с выписанным соло трубы. Соло было довольно трудным и никто из предыдущих претендентов, кроме Ямпольского, с ним справиться не мог. Почему-то о Ямпольском Мелик вспомнил в последний момент, хотя они работали раньше вместе и дружили. Игорь был к тому же фигуристом. Какое-то время спустя он сделал цирковой номер: играл на трубе, выделывая фигуры на коньках. Однажды этот номер показали по телевизору.

Летом мы действительно сели в Зеленый театр ВДНХ. Состав увеличился: стало 4 сакса, 2 трубы, тромбон и ритм. Добавилась и струнная группа (12 скрипок). Концертмейстером скрипачей стал Леонид Бендерский из силантьевского оркестра. Однажды он преподал мне хороший урок по инструментовке для струнной группы в раздевалке Зеленого театра. В тот день я принес обработку жобимовской боссановы, где поручил скрипкам виртуозную унисонную импровизацию (выписанную, разумеется). Такая партия сгодилась бы для саксофона или флейты, но скрипачам она явно была не по зубам (тогда я не мог этого предвидеть). Бендерский прилюдно, когда мы переодевались в концертные костюмы, темпераментно доказывал мне, что для скрипок так писать нельзя. В пример привел Карамышева, тут же лихо сыграв пассаж – нисходящую секвенцию по гамме, шестнадцатыми – эффектно, виртуозно и удобно. Мне и крыть было нечем. Такие уроки запоминаются на всю жизнь.

Аранжировки Мелику для летнего состава приносили профессионалы: Мерабов, Кадомцев. Последний хвастался, репетируя с нами какой-то свой марш: "Я на этот марш дачу себе построил". Да, тут уже особый талант нужен, чтобы на такую безликую фитюльку дачу построить.

Я, вероятно, путаю хронологию. Ведь в 65-м году я отыграл свой первый джаз-фестиваль, а репетировали мы фестивальную программу, помню, в клубе им. Терешковой. Значит, я или работал одновременно в клубе и у Мелика, или Мелик был раньше клуба. Впрочем, какое это имеет значение. Прошел фестиваль, я получил дипломы за исполнение и свои две композиции: "Вальс" и "Теперь я спокоен". Съездили летом 65-го в Ниду, играли в летнем спортивном лагере для чемпионов-конькобежцев. А когда вернулись в Москву, нас ждало приятное известие – готовится к выпуску первая серия фестивальных пластинок "Джаз-65", и мы должны срочно записать две пьесы на "Мелодии". Гитарист Володя Арефьев и пианист Сережа Березин – с ними мы были в Ниде - входили в фестивальный состав, а ударника и басиста – Гену Лебедева и Славу Рахматтулина пригласили в Москве. За одну репетицию мы вспомнили пару моих пьес и явились на "Мелодию".

Отсюда, наверное, начинается новый этап в моей музыкальной карьере. Во время записи ко мне подошел Юрий Сергеевич Саульский, представился и пригласил в создаваемый им оркестр. Изложил свои планы: оркестр будет включать смешанный вокальный ансамбль из восьми человек, трактуемый, как равноправная оркестровая группа. Предполагалось ориентироваться в основном на джазовый репертуар, и, что для меня прозвучало очень заманчиво – можно предлагать в действующий репертуар оркестра свою музыку и аранжировки. И хотя Юрий Сергеевич забраковал на записи вторую мою пьесу "Теперь я спокоен", я, не раздумывая, согласился.

Лейтмотив дождя, судя по всему, сохранится до конца этого затянувшегося повествования, наверное, такого же нудного, как и он сам. То ли погода действует подавляюще и не дает пробиться свежим мыслям, то ли жизнь моя была такой невзрачной, то ли с писательским даром у меня проблемы. Наверное, все это вместе. От этого не легче, но все-таки, я продолжу. Пусть будет летопись. Летописцы ой как нужны. Не может же целая эпоха кануть в Лету

Почему с этого знакомства начался новый этап? Я впервые встретил профессионала причем выдающегося в любимом мной жанре, и общение с такой личностью сулило очень многое. Мне еще со школьных лет было знакомо это имя. В далекие 50-е, когда джаз у нас еле-еле пробивался сквозь толщу запретов, мы, школьники, отведавшие уже этот запретный плод, с удовольствием слушали его фантазию на темы Дунаевского ("Дуниаду"), кому-то посчастливилось познакомиться и с бэндом ЦДРИ, прогремевшем на Всемирном  фестивале молодежи в 57-м году; в последнее время он был известен больше по песням, но и некоторые из них таили в себе джазовый заряд. Как бы то ни было, имя Юрия Саульского всегда ассоциировалось у нас с джазом. Импонировало и его консерваторское теоретическое образование – это было такой редкостью в те годы в среде джазовых и эстрадных музыкантов. Итак, я с радостью согласился. И я не прогадал. Те два года, что я проработал в ВИО-66 у Саульского, дали мне во сто крат больше чем вся предшествующая сознательная музыкальная жизнь в этом жанре.

В оркестре, кроме руководителя писали: Алексей Мажуков (основной аранжировщик оркестра), Алексей Козлов, Игорь Бриль, Михаил Цуриченко, Игорь Петренко, Анатолий Герасимов. Приносили свои композиции и аранжировки: Герман Лукьянов, Игорь Якушенко, Георгий Гаранян, Арнольд Норченко. Это помимо американских стандартов, "снятых" или оригиналов. Такое окружение давало мощный стимул для собственного творчества. Нельзя было расслабляться, дабы не потерять репутацию. Короче говоря, был здоровый дух соревнования. Я написал для ВИО-66: "Вальс" (тот самый – фестивальный), Сюиту в 4-х частях (три части были исполнены на джаз-фестивале в 67-м году, была также сделана запись на пластинку "Джаз-67"), "Русскую сюиту" в 3-х частях  (она, к сожалению, до концертного исполнения не дошла), Полифонические вариации на тему песни Мокроусова "Одинокая бродит гармонь" (была исполнена в концерте). И, разумеется, было сделано много инструментовок песен.

Несмотря на такой, казалось бы, солидный результат моего двухлетнего пребывания в этом оркестре, я считаю, что реализовал далеко не все свои возможности. Причины все те же – молодость, "позднее развитие", тяга к богемному образу жизни. А возможности были большие: оркестр – это лаборатория, а помощь руководителя и более опытных товарищей всегда под рукой. Играть в оркестре, ощущать дыхание мощного, единого, слаженного организма, это чувство трудно передать. Когда оркестр вставал на последнем тутти блюза Вуди Германа или в пьесе Эллингтона "In A Mellow Tone", меня охватывал восторг, захватывало дух.

Таким образом, к моменту поступления в Гнесинский институт на композиторский факультет я довольно уверенно чувствовал себя в плане оркестровки, особенно для духовых, да и для вокального ансамбля. И для экзамена на первом курсе по свежим следам написал кантату "Памяти Пабло Неруды" для солиста-баритона, вокального ансамбля и инструментального квинтета. Для исполнения пригласил часть вокальной группы ВИО-66, на что они с готовностью откликнулись. Комиссия, во главе с Николаем Ивановичем Пейко, с удивлением взирала на известную уже тогда Валю Толкунову, которая мастерски вела партию первого сопрано, так не похожую на ее репертуарные песенки; а эффектный Жора Мамиконов, еще не ставший "Доктором Ватсоном" исполнял партию солиста.

Продолжение