Юрий Николаевич Чугунов.
Литературные произведения.

Грустное и поучительное

Часть II

Мое состояние было немногим лучше, частенько и меня прихватывало. Участились стенокардические приступы. Неопределенность будущего пугала. А тут еще зима, то слякотная, то холодная, гололедная, беспросветная. Вечером, сходя с троллейбуса на Мосфильмовской и готовясь сползти в низину к круглому кадкинскому дому, ждал самого худшего. И очередное гигантское творение лужковского любимца Церетели – богиня победы Нике (Поклонная гора), продираясь сквозь туман в призрачном свете расплывающихся прожекторов, казалось, действительно летела в ночном небе, трубя о конце света.

Но дома было тепло, Толя пил пиво, а то и что покрепче, и мы с Аней все чаще составляли ему компанию, творя свой грех по отношению друг к другу. Аня порой становилась очень сексуально-возбудимой, что передавалось и мне. И было в этом что-то надрывное, болезненное, даже жестокое. Иногда среди ночи – часа в два – она вставала и заявляла, что хочет идти гулять. Я начинал отговаривать, но скоро понимал, что это бесполезно. Приходилось одеваться и выходить на мороз. Я уже знал, куда направит она свои шаги. Мимо поля гольф-клуба, церкви Троицы, к круглосуточной «стекляшке». Там покупалось несколько бутылок пива. Одна тут же ею открывалась,  и выпивалась по дороге.

Пару раз она не ночевала дома, не предупредив, а на следующий день, бывало, и к вечеру, появлялась и спокойно заявляла, что ночевала у подруги в Апрелевке, - не смогла, мол, позвонить.

Короче говоря, я и сам уже был на грани нервного срыва. Явно творилось что-то очень тревожное.  И приехала мама. Поселить ее на Пролетарке в новой просторной квартире не удалось. Нина категорически отказала. Вероятно, отчасти причиной была анина выходка в Новый год, когда после праздничного концерта моего оркестра я остался пить в нашем колледже. Часа в четыре ночи приехала Аня (я уже мирно спал, сложив буйную голову на стол), и увидев спускающуюся в зал Нину залепила ей пощечину (не уследила, мол, за мной). После этого инцидента наши отношения с Ниной пошли вразнос. Я даже бросил на время колледж.

Так что маме пришлось влиться в нашу больную компанию в круглый кадкинский дом.

Был вызван врач-психиатр. И он настоял на немедленном помещении в психбольницу. Через день я отвез Аню к Кащенко (ныне Алексеевская психбольница). Кстати, он же предсказал – и весьма точно – скорую толину кончину.

Перед встречей с психиатром, который ждал нас в метро Шаболовская, она успела перехватить бытылку пива, как я ни отговаривал. Врач увез ее один на маршрутке, – мне надо было бежать на работу.

На следующий день мы с мамой поехали к ней. Мерзкая, не то зимняя, не то позднеосенняя погода.  Хлещет мокрый снег. Ветер. В метро и в маршрутке жарко – пот градом, на улице промозглый холод, лужи со льдом.

О больнице Кащенко, бывшей «Канатчиковой даче» у меня был написан целый рассказ. Меня волновало это гиблое место, казалось таинственным, мрачным. Напротив Даниловское кладбище, пруд под ним,  в который впадает речка с соответствующим названием Кровянка, и с другой стороны сам «дурдом» в парке, довольно ухоженном. А вот и церковка выглядывает. Как потом оказалось, церковь слилась с прозекторской – распотрошили – и тут же отпели. Наверное,  кровь с прозекторского стола сливалась в эту самую поганую речку с символическим названием или  в пруд, где летом купается быдло.  Это мы потом с Аней выяснили, когда  я ее навещал.

Рассказ, к сожалению, сгорел (вот так – рукописи все же горят иногда). Я дал почитать первую свою книжку «По Москве пешком и на велосипеде» одному радиоредактору, и в его доме случился пожар. Причем копия книжки нашлась, но этого рассказа почему-то в нем не оказалось. Вот сейчас пришлось возвратиться к этой теме.

Было темно, холодно, мокро, я был здесь давно и почти все забыл. Так что мы с мамой долго искали нужный корпус. Народу – никого, спросить не у кого. Наконец, нашли. Темное кирпичное четырехэтажное здание – в этой больнице все корпуса были из старинного красного кирпича. Темный подъезд, никаких дежурных, вообще никого. Запертые двери на каждом этаже. Дошли до четвертого. Звоним. Долго никто не открывает. Наконец приближающиеся шаги и дверь отворяется громогласным поворотом ключа. Дежурная оказалась доброй: «Кого, Аню Миролюбову? Вчера поступила? Сейчас позову».

Я огляделся. Большая комната с примитивистскими картинами  и гуашным творчеством больных. Чей-то латунный бюст, довольно большой, - наверное, какой-нибудь отличившейся врачихи или доброй медсестры. Пианино. Оно еще себя проявит. Безвкусная, казенная, пестрая обстановка, специфический больничный запах, с примесью еды – недавно был ужин.  Но вот появляется Аня. Она бросается ко мне с рыданиями. Потом к матери. Мы успокаиваем, как можем. В палате восемь баб. Буйных, слава Богу, в этом отделении нет. Но смури достаточно.

Постепенно  Аня оживает и начинает рассказывать о забавных (если можно употребить здесь такое слово) выходках своих однопалатниц. Мы пришли поздно, в неприемный час, поэтому сидим в этой мрачной комнате одни. Лечение: капельницы по два раза в день, таблетки и консультации с психиатром, довольно редкие. Через несколько дней разрешат гулять по парку. Мы с мамой еле сдерживали слезы – настолько жалкий у нее был вид.

Когда спускались по темной лестнице, нас сопровождал Седьмой вальс Шопена – кто-то из больных развлекался на вдрызг расстроенном пианино. Он звучал, кажется на тон ниже. Этот Шопен добавил новую порцию грусти. В общем, полнейший «сюр» - изгаженный Шопен за запертой дверью, на темной лестнице будто витают обрывки безумных мыслей душевнобольных, мокрая, жалкая собака лежит у стены – спасается от непогоды. А на четвертом, взаперти, родное, страдающее существо, и томиться ему здесь долго.

Начали регулярно посещать этот дом скорби, - иногда вдвоем, иногда поодиночке. Ей явно стало лучше. Теперь мы иногда выходили с Аней в парк и обследовали все его уголки. На территории больницы оказалась церковь. В административном здании, с более презентабельным интерьером. О том, что здесь церковь, можно было догадаться по крохотному куполочку на крыше. Сходили туда раза три. Дошли и до другой церкви на краю оврага – той самой, которая производила мрачное и таинственное впечатление, когда я обследовал эти края много лет назад. И не зря. Это действительно был морг, прозекторская, где выпотрошенных покойников тут же и отпевали. Любопытная Аня позвонила в дверь, вышел мужик в спецодежде характерного зеленого цвета и объяснил.

Я уже свыкся с бытом этого заведения, и с любопытством приглядывался к больным. Некоторые были ничего себе, – и не скажешь, что психи; но отдельные экземпляры представляли жуткое зрелище. Особенно запомнилась тетка, поедающая передачу в совершенно невообразимых количествах. Тетка была толстомордая, с темными, прямыми и сальными волосами. Старуха мать заботливо подсовывала ей очередной кусок, который исчезал у нее во рту, как в паровозной топке. Другой экземпляр – тощая, совершенно беззубая, с ввалившимся ртом еще не старая женщина. К ней никто никогда не приходил. Она выходила на середину комнаты и застывала, как статуя, уставившись на дверь. Может быть, ждала, что кто-нибудь все-таки придет? Ее обычно уводили внутрь санитарки, чтобы не отсвечивала. Другая молодая совсем девчонка быстрыми нервными шагами ходила взад и вперед с сосредоточенным видом, не останавливаясь. Аня рассказала, что однажды откачивали, – хотела покончить с собой. Кстати, и у Ани порой возникали такие мысли в последнее время.

Раза два я был свидетелем художественной самодеятельности. Рыжая крашеная толстуха, видимо, массовик-затейник-любитель, восседала за пианино в окружении десятка больных и аккомпанировала популярные песни. Как правило, несколько теток отделялись от поющей группы и затевали танцы – парами и соло. Особенно одна из солисток изгалялась, – даже на шпагат садилась. Другая, совсем молоденькая блондинка с встрепанной головой,  топталась на одном месте, бессмысленно уставившись в одну точку. В такие моменты я больше всего боялся, что меня кто-нибудь из них пригласит на танец (что было вполне вероятно – та, что садилась на шпагат, нет-нет, да и зыркнет глазами в мою сторону). Я бы, наверное, в обморок упал.

Время, однако, шло – второй уже больничный месяц пошел, мама уехала к себе на Украину, чуть-чуть успокоившись. Было впечатление, что Аня входит в норму. Но лежать ей еще предстояло недели три.

Мы вполне освоили больничный парк, - оценили скромную красоту старинных кирпичных корпусов, разумной посадки деревьев, ухоженность аллей. У входа на территорию вечерами светились большие парники; что-то там выращивалось, то ли овощи, то ли цветы, - не помню. Даже пристрастились  к кафешке на краю парка, где пекли очень вкусные пирожки. Странное чувство – сидишь в дурдоме и ешь почти домашние пирожки. Заходят тихие психи, заказывают какую-то еду. Наверное, те, кто побогаче. Аня жаловалась, что кормят неважно.  Ближе к выходным воротам - маленькая часовня. Просто несколько ступенек и четыре арочных стены – без дверей. Изнутри в уголочке маска под стеклянным куполом – это Алексеев, главврач, чьим именем сегодня названа больница. Около нее всегда горит тонкая восковая свечка. За этим следят. Одутловатое, еврейского типа лицо. Маска то ли оловянная, то ли латунная. Подсвеченная сторона лица отдает трупной желтизной. На душе  становилось еще более муторно.

Аня провожала меня до трамвайной остановки. Я садился в наполненный светом вагон, и она махала мне рукой, посылала воздушный поцелуй. Ее жалкая фигурка оставалась во мраке, а я возвращался в мир – в суету будничных забот и тревог, но, все же в мир, не замкнутый пространством больничной палаты. Вот сейчас она медленно преодолевает этот довольно крутой подъем до центрального больничного корпуса. Ее ждет душная палата, пропитанная скачущими обрывками мыслей душевнобольных, и собственные грустные, безнадежные думы. Трамвай набирал скорость, а у меня сдавливало спазмами горло от подступавших слез.

Но повседневные дела, хоть и отвлекали немного, но не могли заглушить постоянное чувство тоски и тревоги. Тревожило состояние дел с квартирой – оно, фактически, не трогалось с места. Бесконечно тянулся процесс приватизации, и поэтому мы не могли еще дать рекламы, чтобы появились клиенты – желающие купить нашу очень дорогую квартиру (потом пришлось намного сбавить цену). Значит, когда Аня выйдет из больницы, придется или снимать квартиру, что почти нереально при моих заработках, или возвращаться в скорбную обитель Кадкина, которому с каждым днем становилось все хуже. Ему

трудно было ходить, он напропалую поглощал сладкое, стал чаще  заговариваться. 

Так и случилось – мы снова оказались в круглом доме в Троице-Голенищево. Аня, наконец, вышла из больницы. Снова церетелевская Нике летела в призрачном свете прожекторов, ныряя в низкие облака, снова бессмысленные реплики умирающего Кадкина: «тарам-тарам, тарам-тарам - пук-пук», - он ведь всегда был балагуром, всегда что-то говорил, и сейчас по инерции болтал какую-то чушь.

А я уже понимал, что лечение жены не принесло ощутимых результатов. Не исчезло у Ани чувство, что она неудачница, что нигде не может она прижиться и ничего ей не светит в жизни. Она стыдилась возвращаться в свою пресловутую организацию, отлежав в «психушке», хотя ей гарантировали полную тайну ее болезни (о ней знала лишь одна начальница, моя бывшая сокурсница, которая ее  и взяла на работу). Даже справку из какой-то нормальной больницы, с нормальным (не психушным) диагнозом ей достали. Но я был готов к самому худшему.

Положение Толи заметно ухудшилось. Он продолжал творить «чудеса» в своей многострадальной квартире, а главное, совсем перестал делать инсулиновые уколы,  и смерть караулила его за дверью.

Даже его доброй соседке по лестничной площадке Оле – медработнику, не удавалось заставить его сделать  необходимый укол.          В конце-концов Ане удалось отвезти его в больницу, откуда он утром сбежал. Второй раз брать не хотели, но как-то удалось уговорить врачей. При вторичном водружении в больницу он пытался придушить лежащую в коридоре старушку, которая просила его не курить. Это, к сожалению, оказалось его последним земным деянием. И через несколько дней не стало Толи Кадкина и немногочисленная группа музыкантов проводила его в последний путь.

Он умер в феврале, и тут подряд пошли смерти друзей и близких. Что-то произошло в мире в этот злосчастный год. Буквально за несколько месяцев семь близких мне людей ушли из жизни, и среди них моя первая жена Алла – многолетний, безотказный друг. Она попала в автомобильную катастрофу. Это случилось позднее  - летом.

А пока нам снова нужно было перебираться на новое место. Мы, правда, съехали от Толи за несколько дней до его смерти, – здесь  уже невозможно было оставаться. Снова переезд в неведомое, сумбурный, как всегда. Теперь к старинному другу с училищных времен – Игорю Мальковскому. Это уже не кадкинские двухкомнатные хоромы – однокомнатная на берегу речки Лихоборки. Снова символическое название. Правда, десятиметровая кухня, где мы и обосновались. Игорь часто ночевал у мамы – рядом, на другой стороне Лихоборки.

Да, полностью оправдало себя название мелкой речушки. Лихое началось время.  Новый крутой вираж затеяла судьба с нашей семьей. Игорь – алкаш со стажем – неуправляемый в запоях, так же, как и Кадкин нигде не работающий (пенсионер). Четверть века отслужил на поприще сольфеджио в музыкальной школе. Уже много лет считает себя целителем, мастером «рейки» (кончил какие-то курсы). Порой с ним бывает тяжеловато общаться: приходит человек в гости, и пока ты на кухне возишься с чайником, он успевает впасть в транс. Ты с чайником на пороге, а он уже где-то далеко-далеко, с руками, наложенными на голову. И пока руки не дойдут до ступней, лучше к нему не обращаться. На эту процедуру уходит минут пятнадцать, а то и все полчаса. Несколько раз порывался меня от чего-то там исцелять. Один раз я дал слабину, но потом не соглашался ни разу. А он, представьте, иногда и «халтуру» находит с этим своим пресловутым «рейки». Года два назад прошел курс повышения квалификации, так что теперь сам может быть учителем. И ведь находятся желающие брать у него уроки и «исцеляться». Он бы себя сначала исцелил от пьянства или от курения. Короче говоря, – чем бы дитя не тешилось…

Рецидив настиг Аню здесь, на пятнадцатом этаже башни Игоря. Мы, как-то незаметно, все трое сползли в затяжной запой. И снова появилось спасение в лице ее мамы. Не помню уже, кто ее вызвал, кажется, моя сестра. Я успел взять курс на «завязку», но остановить Аню и Игоря было не в моих силах. Аня почти не говорила, а только показывала знаками: закурить (два пальца к губам), налить (палец в сторону стакана). Капельница не изменила положения, – желание пить у нее не исчезло, а мрачные мысли нахлынули с новой силой. Было принято единственно верное решение, – мама увозит ее в Ростов, домой, и там кладет в больницу. Я – на Пролетарку, в нашу, забитую мебелью, комнату.

Мы зашли в купе, и она разрыдалась. Не выпускала моей руки, лепетала жалкие слова. С тяжелым чувством поплелся я на Пролетарку в свою, забитую до потолка мебелью комнату. Достал сборничек, отпечатанных на машинке и переплетенных собственноручно стихов, посвященных Ане. И прочитал:

Я еще тебя не видел
в пляжном, мизерном костюме,
в легком платьице прозрачном,
в каплях теплого дождя.
И не слизывал снежинок
с твоих трепетных ресничек,
и уютной зимней шубки
я тебе не подавал.
Ты весной ко мне явилась;
буду ждать я с нетерпеньем
все твои метаморфозы,
восхищаясь всем подряд.

Да, все это уже было, все это я уже пережил. Но такой метаморфозы предвидеть не смог.

Отношения с Ниной были натянутые, хотя я и вернулся к своей работе в колледже. От малейшего возражения на любую реплику она  мгновенно «заводилась» и начинала сыпать оскорблениями. Мы почти перестали разговаривать. Но постепенно все вошло в норму. Почти вошло. Надо было быть начеку.  Чуть что не так скажешь – скандал. И я загнал все свои амбиции, свое достоинство, все, все, глубоко внутрь. Надо было дожить до переезда. Кроме того, я понимал: унизить меня невозможно.

В эту безрадостную пору меня утешала и держала на плаву Москва. Оказывается, я плохо знал Таганский район: все эти переплетающиеся, изломанные переулочки: Пестовский, Дровяной, Факельный, Большой Рогожский, Николоямская, Школьная Вековая улицы… Здесь еще сохранились дома старинной, купеческой застройки, даже деревянные. Я без устали бродил по тихим, старозаветным местам с фотоаппаратом. Моя коллекция фотографий деревянных московских старожилов для альбома «Москва ХХ1 века» значительно пополнилась за это время. Небоскребы соседствуют с двухэтажными деревянными или полудеревянными домиками; за каким-нибудь многоэтажным монстром, оказывается, скрывается тенистый парк… Рядом два монастыря – Свято-Покровский и Новоспасский, Крутицкое подворье. Все церкви действуют, отреставрированы, радуют взор, умиротворяют душу. А то, садишься на трамвай и едешь куда-нибудь подальше, в совсем уже глухие, неизведанные места. Даже досадная «шпора» на пятке не останавливала меня от многочасовых прогулок.

Я регулярно звонил в Ростов. Первый месяц разговаривал с ее мамой. Аню поместили в больницу, куда мама чуть ли ни каждый день наведывалась. Пока ничего утешительного она мне поведать не могла.

А вскоре я застал  дома и саму Аню. Ее стали выпускать на выходные из больницы. Говорила она как-то вяло, отвечала дежурными фразами, что ей лучше, соглашалась с тем, что нам придется снимать квартиру по приезде ее в Москву до  тех пор, пока не разрешится квартирный вопрос. А за неделю до ее возвращения вдруг категорически заявила, что жить будет только на Дубровской, то есть на нашей законной временной площади, где мы прописаны. Когда я сообщил об этом Нине, она предложила мне все-таки снимать квартиру, а она будет мне доплачивать половину ее стоимости. Но я то знал, что переубедить Аню в ее решении будет невозможно. И Нина это поняла. Дня через три я вошел в пустую квартиру - вся ее мебель была вывезена. Оставались только цветы. Она приехала за ними вечером и сказала, что сняла квартиру в районе Остоженки, так как жить под одной крышей со своим врагом, да еще больным человеком,  то есть с Аней, не сможет. Она опасается за себя и своих детей. Квартиру она сняла за бешеную цену – 700 долларов. Я подумал, что даром мне это не пройдет (в конце концов, так и случилось).

И вот снова Курский вокзал, с которым уже свыкся, – столько раз встречал и провожал, то Аню, то тещу, то принимал ее посылки у проводниц. Я очень волновался, - в каком виде я ее увижу? И оказалось, что волновался не напрасно. Она  на секунду выдала подобие улыбки, тусклым голосом ответила на мои вопросы и замолчала. О чем бы я не заговорил, она отвечала односложно; и вообще, чувствовалось, что мое общество ее тяготит. Ну вот, началось, - подумал я. Пришло новое испытание, и чем все это кончится, неизвестно. А впрочем, известно – мы разойдемся. Я вспомнил одно свое стихотворное посвящение, которое, по всем признакам, оказалось пророческим.

Твои волосы пахнут весной –
То апрель уж стоит за окном.
Знойным летом, цветением трав –
То мой август от лета устав.
Подожженной листвой – в октябре,
Свежим снегом – зима на дворе.
Станет серым слежавшийся снег,
И запахнет разлукой навек.
Даже время угадал – ранняя весна, слежавшийся, грязный снег.

Эта уверенность подтверждалась с каждым днем. Все мои попытки ее разговорить были бесполезны – она отмалчивалась или мямлила что-то невразумительное о своей неполноценности, никчемности, ненужности… Но однажды высказалась более определенно, когда я напрямую спросил ее: может быть нам лучше разойтись? «– Да, наверное. Детей у нас нет, и не будет, попробую начать новую жизнь. И тебе я такая не нужна».

Я ожидал нечто подобное, но когда своими ушами это услышал, во мне что-то оборвалось. Все время хотелось плакать. Такое состояние последний раз у меня было, когда на моих руках умерла мама. Я шел в поликлиннику за справкой о ее смерти то всю дорогу плакал. Еле сдержал слезы, когда зашел в кабинет, где та самая врачиха, которую мы вызвали, констатировала смерть. Значит, она умерла только что, пока мы с сестрой открывали ей дверь. «Так она уже умерла», - сказала эта врачиха. И вот сейчас, выдавая мне эту справку, она при мне рассказывала своей напарнице таким почти веселеньким голосом: «Представляешь, - я приезжаю по вызову, а она уже умерла». Таким голосом говорила, как будто и не о смерти вовсе шла речь, а о какой-то житейской забавности. Я выскочил из кабинета, чтобы не заплакать перед этими двумя толстокожими медичками.

Вот и после окончательного объяснения с Аней у меня было такое же состояние. И продолжалось оно довольно долго. Как-то принесла домой карликового кролика и как будто повеселела. Назвала его Кашка (сокращенно от «какашка». Изобретательность в придумывании имен стала ей изменять), потому что он постоянно гадил. Маленькие черные горошины мы в изобилии находили во всех местах, равно, как и лужицы, - ведь он свободно разгуливал по всей большой квартире. Приспособился забираться на тахту и непременно оставлять там следы. Забирался мне на грудь, когда я читал, лежа на тахте. Через минуту я чувствовал горячий компресс. Это Кашка от чувств напрудил мне на грудь. Упрямая была скотинка – сгоняешь его (или ее, мы так и не разобрались) а он прыгает обратно, до тех пор, пока не закроешь его в другой комнате. Вскоре он начал проявлять свою кроличью сущность: стал обгрызать обои на всех многочисленных углах. Я просил Яну кому-нибудь сбагрить симпатичное, но зловредное животное, но она долго сопротивлялась. Наконец,  кому-то отдала.

Она устроилась на какую-то работу, стала спокойнее, разговорчивее. Мы посетили ЗАГС и подали заявление на развод. Дело по нашему расселению усложнялось – делить приходилось уже на четыре семьи: Нина с детьми, я, Аня и бывший муж Нины. Он, правда, на квартиру не претендовал, согласился взять свою долю деньгами. Лена, наш риэлтор,  проклинала тот час, когда взялась за этот архисложный вариант. Покупатели  пока не объявлялись – не была еще оформлена приватизация. Все  не хватало каких то справок. Бюрократия наша повергала меня в ужас. А ведь приходилось во всем этом участвовать, - ходить во все эти конторы, а тут еще смена паспортов…

Наконец, приватизация закончилась, можно было давать рекламу. Первый покупатель не позарился на нашу квартиру, а второй «клюнул» сразу.  «Новый русский». Типичная внешность: молодой блондин со стальным взглядом, поджар, хорошо одет. Зато жена подкачала: толстая, некрасивая, но такая же деловая. Сразу стали строить планы – какие стены ломать, где что будет стоять. Квартира действительно странновата: две ванных комнаты (совмещенные санузлы), еще один отдельный туалет, два чулана, две лоджии, кухня соединена с гостинной. Его цена не смутила.

Теперь дело было за нами. Месяца два подыскивали варианты – предлагали пока непотребные. А время шло, кончался срок, намеченный для переезда покупателя в нашу квартиру. Наконец все определились.

Закончилось расселение благополучно. Я оказался в однокомнатной «распашонке» на Измайловском проспекте, на краю парка. Район тихий, парк в двух шагах (в подземный переход, под линией метро - и ты в лесу). Нина с детьми на Озерковской набережной в трехкомнатной – рядом с нашей музыкальной школой и джазовым колледжом(где она дирексторствует). Яна – в Красногорске – в двухкомнатной, тоже рядом с лесом. На мою квартиру не хватало пяти тысяч баксов, и Нина договорилась, что их возместит ее бывший муж из своей доли. Он на это согласился. Еще бы не согласиться – последние два года он с ней не живет, алименты не платит. По суду его могли вообще бы лишить этой доли, но Нина до суда дело доводить не захотела. Половину этой суммы, то есть две с половиной тысяч баксов, Нина потребовала ей возвратить, так что мне придется в нашем колледже целый год работать бесплатно.

Выходит, что за всю свою жизнь я, благодаря своей житейской никчемности удостоился тридцати метров общей площади. Так тебе и надо. Но я не жалуюсь. Мне здесь нравится. Окна выходят на запад в зеленый двор. С балкона можно рукой дотянуться до березовых ветвей, а слева темнеет парк. И метро близко, не надо ни на чем до него ехать. А ночью тишина, как в деревне, спится здесь хорошо.

Недавно приезжала из Ростова бывшая теща, навестила меня. Конечно же, привезла сало и варенье. Мы с ней душевно посидели, всплакнули немного. А через несколько дней и Аня наведалась. Нашла хорошую работу в театре, успокоилась. Но развода мне не дает. Ей, видите ли, так удобнее. Придется снова подавать на развод, теперь уже мне одному, - я сдуру, не пошел в назначенный срок в ЗАГС, а то бы дело уже шло. Ну, да Бог с ним, разводом, - успеется. Отношения у меня с ней, как было и с прежними двумя женами, хорошие.

Грустная и, наверное, скучная получилась история. Но я, собственно, для себя ее написал. Мне необходимо было поведать бумаге, освободиться от всех кошмаров прошедшего тяжелого года.

Ю. Н. Чугунов. Из книги «Музыка и все остальное». 2005 год.