Юрий Николаевич Чугунов.
Литературные произведения.

Билгоспы и часмозы
или
Время Осмысления Авторских Прав

- Гони «билгоспы»!

- Какие «билгоспы»?

- Ну, билеты Государственного банка.

- Снимай «часмозы».

- Какие «часмозы»?

- Вот темнота! Часы московского завода.

Это из минипьесы одного из студентов Консерваторского училища, поставленной на капустнике в далеком, бесконечно далеком 60-м году. Поездного грабителя сыграл мой однокурсник и тогдашний дружок Валера Полех, непременный участник всех студенческих мероприятий. Вот об этих пресловутых «билгоспах и пойдет речь в этом рассказе.

После смерти отца в 48-м году мама поступила на работу в славную организацию под аббревиатурой ВУОАП – Всесоюзное Управление по охране авторских прав. Позже оно стало именоваться ВОАП, а еще позже РАО – Российское Авторское Общество.

Мне нравилось это певучее сочетание букв – нечто, напоминающее словотворчество Велимира Хлебникова, о котором я в то время, конечно же, понятия не имел. И сегодня оно мне нравится. В нем намек на творческий процесс и его реализацию: ВУО – творчество, и короткое, акробатическое АП – чудесный результат у окошечка кассы.

Сначала мама работала корректором – считывала и проверяла пьесы и эстрадные скетчи. Потом стала машинисткой. Помогала ей бабушка – читала вслух, а мама проверяла, а когда стала машинисткой, печатала под ее диктовку. Некоторые пьесы были сентиментальными, и они, помню заливались слезами над драматическими судьбами честных советских людей.

ВУОАП располагалось в большом темно-сером доме в Лаврушинском переулке, что напротив знаменитой Третьяковской галереи. Да и сам этот дом был знаменитым – в нем жили писатели. Именно этот дом описал Булгаков, как «Дом драмлита» в романе «Мастер и Маргарита», только , перенеся его на Арбат.

Если бы я был тогда постарше, то наверняка мог бы встретить около него его славных обитателей. Но в 12 лет я не знал в лицо наших корифеев. По этой причине вместо легендарных Бориса Пастернака или Юрия Олеши встречал неоднократно в маленьком садике около подъезда лишь худосочного Леонида Ленча. Мама почему-то знала его в лицо и обратила на него мое внимание. Помню, какие-то поделки этого автора ей приходилось перепечатывать. Ленч был некрасив – с выдающимися вперед большими желтыми зубами.

Я часто провожал маму в Лаврушинский – помогал ей нести тяжелые сумки с экземплярами перепечатанных пьес. Мы с трудом открывали тяжелую дверь и спускались в подвальное помещение в раздевалку. Пока мама сдавала работу и брала очередной заказ, я развлекался тем, что собирал букет из тонких обрезков разноцветной бумаги – обрезки печатных страниц. Маме, помню, тоже нравились эти бумажные букетики. Дома у нас всегда стоял такой в маленькой вазочке.

Но вот прошли десятилетия. Я стал композитором, и мне пришлось столкнуться с этой организацией уже в качестве автора. Однажды пришла повестка: «На Ваше имя поступает гонорар за пьесу»… и т. д. Так как я в то время еще не был членом Союза композиторов, пришлось идти в ВУОАП с рукописью и оформлять. Вот и знакомая дверь, подвал, раздевалка. В конце коридора узкая лестница наверх – дверь музыкального отдела. Я с удовольствием заполнил необходимые бумаги и с гордостью вышел на улицу. Я стал полноправным членом знакомой мне с детства творческой организации.

В то время я довольно ревностно относился к финансовой стороне своей профессии композитора. Мне казалось, что этой профессией можно заработать большие деньги. Да, действительно, можно. Но для этого нужно быть композитором-песенником, причем, популярным, или маститым симфонистом. Я же не был ни тем, ни другим. Однако, продолжал аккуратно заполнять листочки со своими новыми сочинениями, если они исполнялись на Радио или в других местах. Разумеется, капали за это какие-то гроши.

Позже я перенес свое меркантильное внимание на Министерство культуры, где платили гораздо больше. Но постепенно и этот азарт меня оставил. Последний раз я побывал в  Лаврушинском – теперь уже в РАО, когда работал неподалеку в Музыкальном училище на Ордынке. Мой коллега – композитор Саша Рогачев расхваливал буфет этого заведения. Буфет действительно оказался неплохим, и я в него иногда наведывался. Спускаясь в знакомый подвал, я вспоминал букетики разноцветной бумаги, которые собирал здесь в детстве. Но теперь пол был чист.

Меркантильные порывы еще долго терзали меня. Мне казалось, что мой композиторский труд должен быть достойно оплачен. И я бегал по министерствам и издательствам, пытаясь всучить чиновникам мои выстраданные опусы. Идеализм продержался во мне до старости. К своему стыду я пытался даже торговать своими картинами, хотя уж на это-то не имел никакого права, так как взял в руки кисть совсем недавно. Правда, с этими иллюзиями я расстался быстро. И лишь несколько лет назад вошла в мою голову очевидная мысль: нельзя творить ради денег – творчество должно быть самоценно. Если когда-нибудь за него захотят заплатить – пожалуйста, я сопротивляться не буду. Но самому добиваться этого – плохо.

Теперь я спокоен. Думая, что самой ценной наградой, которую я получил от ВУОАП в Лаврушинском переулке, были букетики из разноцветной бумаги, которые я помню даже на ощупь. А тех грошей, прошедших через мои руки, я не вспомню никогда – это невозможно.

Это «билгоспы», - скажет дотошный читатель, вспомнив название. А при чем здесь «часмозы»? Ну, как же, а ВРЕМЯ! Сколько лет понадобилось, чтобы придти к такой простой и освобождающей мысли! Сколько «часмозов» сменилось за эти годы! Эти маленькие кругляшки на цепочке – я всегда ношу карманные – они терпеливо отсчитывали секунды, часы, дни, годы… пока не дошел я до своего сегодняшнего ощущения времени и творчества, как свободного акта. Часы мои называются «Молния». Грустное, но символическое название.

Так что за свою жизнь я не научился зарабатывать эти самые «билгоспы», и, сдается, не научился ценить и время, хотя «часмозы» мне постоянно о нем напоминают.