Юрий Николаевич Чугунов.
Литературные произведения.

Страсти по волосам

Прежде чем начать это нехитрое повествование, вспомним незабвенного Веничку Ерофеева, дабы не  вызвать у серьезного читателя недоумения по поводу столь ничтожной темы. Уж классик-то (а Веничка, несомненно, классик) всегда поможет и оправдает любой творческий порыв, каким бы незначительным поводом он не был вызван.

Так вот, Веничка буквально писал следующее: «И тьфу на вас, наконец! Лучше оставьте янкам внегалактическую астрономию, а фрицам – психиатрию. Пусть всякая сволота, вроде испанцев идет на свою корриду глядеть, пусть подлец-африканец строит свою Асуанскую плотину; пусть строит, подлец, все равно ее ветром сдует, пусть подавится Италия своим дурацким бельканто, пусть!… А мы, повторяю, займемся икотой» (как же я его понимаю!).

Если уж  Веничка Ерофеев не брезговал такой малостью, как икота, то почему бы и мне, простому смертному, графоманствующему компоузеру не воспользоваться для рассказа своей головой, а точнее тем, что на ней произрастает. А еще точнее – произрастало. Разве не достойный повод для воспоминаний? Итак, все по порядку.

В далеком, бессмысленном детстве эта тема меня не волновала. Ну, растет там сверху что-то и растет. Когда волосы начинали лезть на глаза, мама состригала их и делала челку. Или водила в парикмахерскую, и там стригли машинкой наголо. Это делалось обычно летом, чтобы не было жарко и не возникало других гигиенических проблем.

В начальных классах школы заботу о наших волосах брала на себя классная руководительница Екатерина Ивановна,  женщина весьма решительная. Стрижка наголо была обязательной, как пионерский галстук и форма, и если у кого-то волосы начинали вырастать за положенные им пределы, она поступало просто – брала ножницы и выстригала на голове нарушителя дорожку. После этой унизительной операции, происходившей на глазах всего класса, нарушитель отправлялся прямиком в парикмахерскую. В этом был и положительный момент: появлялась возможность прогулять следующие один-два урока под предлогом очереди в парикмахерской.

Стриженые головы первоклассников порой являли довольно забавное зрелище и служили мишенью для насмешек. Так у некоего Игнатьева голова была какой-то удивительной, почти кубической формы, за что он носил кличку «протезная голова». Бытовала и такая забава: проводили с силой ластиком по лысине. Это было больно, а так как совершалась такая экзекуция обычно во время урока, пострадавший вскрикивал к всеобщему веселью.

Примерно к третьему или четвертому классу стрижку «под ноль» упразднили к нашей радости, и мы стали отращивать себе волосы кто во что горазд. В то время я сильно увлекся астрономией, что выражалось в чтении популярных астрономических книг и частых походов в планетарий. Астрономия привлекала меня с чисто эмоциональной, чувственной стороны. Мне, разумеется, не под силу было понять разные там математические выкладки законов небесной механики. Но описания других планет, звездных галактик, парадоксов времени, связанных с космическими полетами, производили на меня магическое впечатление.

И в один из таких походов в планетарий я попал на лекцию к пожилому астроному, который носил длинные волосы. Ну, не такие, - до плеч, какие отращивали совсем недавно «хиппи» и «битломаны», но все-таки по тогдашним меркам довольно длинные. И вот я решил, что такая прическа – непременный атрибут всякого уважающего себя астронома.

Примерно через месяц она у меня отросла. И  название ей придумывать было не надо, оно появилось само собой: «астрономический зачес». Да, невольно вздохнешь и пригорюнишься, – волосы у меня были на редкость густые и красивые.

Но это было позже – в старших классах. Когда вспоминаешь детство, невольно возникает путаница во времени,  что было раньше, что позже. Перед эпохой «астрономического зачеса» была безрадостная полоса ежедневного раннего вставания, скудного завтрака, с непременным толокном и кофейным суррогатом, и рутинного школьного быта с его дрожанием перед каждым уроком (вызовут – не вызовут!?), прогулами и переэкзаменовками.

В этом возрасте я уже не без удовольствия посещал парикмахерские. Стрижка называлась «под польку». Были еще: «под бокс» и «под полубокс». Но «под польку» мне нравилась своей аристократичностью – затылок не выстригали, как в плебейском «под бокс».

В парикмахерской мне нравилось: хорошо пахло одеколоном, тихо лязгали ножницы, на столе в комнатке ожидания лежали журналы «Огонек» и газеты. Иногда везло: попадал в руки молоденькой, симпатичной парикмахерши и с удовольствием ощущал на своей стриженой голове прикосновения ее нежных пальчиков. Обычно от одеколона я отказывался, но в таком «женском варианте» стрижки не мог ей отказать. Придя домой, тщательно мыл голову, чтобы не осталось и намека на этот одуряющий запах «тройного одеколона».

Но время шло. Я поступил в музыкальное училище при консерватории - знаменитую «Мерзляковку». Появились другие кумиры. Место астрономии заняла музыка. И среди кумиров  - Рахманинов (чуть позже будет Скрябин, и уже на всю жизнь). А Рахманинов, как известно, носил короткую стрижку – «под бобрик». И я стал стричься «под  бобрик», и таким «бобриком» проходил довольно долго.

А годам к тридцати пяти стал замечать, что волосы на макушке редеют. Это обстоятельство меня очень огорчило. Мой отец был лысым уже в двадцать пять, неужели и меня ждет такая участь?!

Ведь в молодости (а тридцать пять для меня молодость) в облысение не веришь, как в смерть. Но все же пришлось поверить: да, на макушке уже образовалась полянка среди густых пока вокруг волос. Были приняты экстренные меры: некий зверский состав из лука, репейного масла и еще какой-то гадости. Мазал им макушку, надевал резиновую шапочку и ходил так три часа. Не помогло. Перестал ходить зимой без шапки. Но было поздно. Мой друг Рубик всегда говорил мне:  «будешь ходить без шапки – облысеешь». И вот теперь при каждом удобном случае злорадно вспоминал свое пророчество, гнусненько покихикивая.

Ничего не помогало: ни составы, ни массажные щетки. И я смирился. И полностью оправдал этот каприз природы. И забот меньше. А стригусь теперь спереди сам, а сзади – жена. В периоды одиночества стригся целиком сам – с двумя зеркалами. О парикмахерских забыл со школьных лет. И одеколоны не приемлю.

В конце концов, сколько замечательных лысых людей жило на свете: Некрасов, Чаадаев, Салтыков-Щедрин, Гумилев, Гершвин, Прокофьев, Шенберг, Дунаевский, Горбачев, Лужков, Кобзон, Розенбаум… Ой,  что-то меня не туда занесло… Да и Бах, вероятно, под париком был лысый.

Так что буду утешаться этими примерами и русскими пословицами: «Волос долог, а ум короток» «Ни голосу, ни волосу не верь»! «Шерстью все прикроешь».

А все-таки, те остатки волос, что застряли-таки на моей бедной голове, я берегу: холю и лелею.