Юрий Николаевич Чугунов.
Литературные произведения.

Беглые мысли

или Краткий курс антимузыковедения.

Часть II

Чайковский Петр Ильич (1840-1893). В вершинах – гений, в остальном – хороший ремесленник. Всем доступен, чем и снискал мировую славу. Вот, к примеру, его полюса: «Ромео и Джульетта» и музыка к драме Островского «Снегурочка». Трудно поверить, что это писал один человек. Обладал совершенно уникальной работоспособностью, что и вызывало к жизни такие разноценные произведения. Нельзя все время оставаться на гребне волны вдохновения. Чайковский является, пожалуй, самым популярным русским композитором на Западе. Причина очевидна: музыка Чайковского, искренне выражающая человеческие чувства, песенная, льющаяся «из души», создавалась гениальным музыкантом, великолепно оснащенным всеми премудростями европейского музыкального языка. Его стремление опираться на народную основу очевидно, но, в отличие от более почвенного Мусоргского, народно-бытовые штрихи мелоса в творчестве Чайковского все же «лишены своей специфической заостренности, приглажены, «объевропеены» (Л.Сабанеев). Я бы добавил, - не очень искренны, особенно там, где нужно показать «радость бытия», «веселие народа». Скорее, мы видим здесь стилизацию быта. Его стихия – элегическая скорбь, достигающая порой трагического звучания. К сожалению, музыка Чайковского нередко грешит банальными мелодическими и гармоническими оборотами. Когда явная банальность не облагорожена его вдохновением, она и воспринимается как банальность. При появлении же вдохновения картина в корне меняется: любой, самый расхожий мотивчик начинает играть волшебными красками. При образе жизни и психологии Чайковского вдохновение не могло «пастись» рядом постоянно. Как, впрочем, у любого другого композитора. В своем отношении к собственному музыкальному творчеству Чайковский – антипод Бородина. Вот уж кто не позволял себе отвлекаться никакими побочными делами (кроме естественных «расслаблений» в виде алкоголя, чревоугодия, карт…), и был готов работать в любое время и в любом состоянии. Отсюда и впечатляющее количество сочинений.

Танеев Сергей Иванович (1856-1915). История музыки изобилует примерами странного, мазохистского обращения композиторов со своим дарованием. Балакирев порывает с музыкой, став религиозным фанатом-догматиком, Бородин пишет музыку лишь в редкие свободные дни отпуска, оставшиеся от химических изысканий, Мусоргский глушит себя алкоголем, Кюи добросовестно трудится на ниве фортификации и желчной музыкальной критики… Танеев же погружается в схоластические труды по полифонии, безжалостно втискивая свой несомненный талант в жесткие рамки полифонических законов. Тем не менее, ему удалось создать несколько произведений свободной, живой музыки, не успевшей запутаться в колючей проволоке догматов строгого стиля. Самое удачное его детище такого рода, на мой взгляд, Симфония до-минор. Странно, что атеист Танеев написал религиозную кантату «Иоанн Дамаскин», с хорошей, искренней музыкой. В музыкальной среде ходили его крылатые словечки о новой музыке: «пакостный хроматизм», «шарлатанство», «что за дрянь стали писать? Грязь, грязь и грязь!..» «Здесь у вас какая-то равель пошла», «мутные волны текут в музыке»… и т. д. В своих контрапунктических изысканиях Танеев доходил до крайностей. Он спроектировал и заказал некую контрапунктическую машинку, некий ящичек с вращающейся лентой, раскрашенной в разного цвета квадратики с наименованием интервалов. Эта машинка должна была помогать быстро находить, какие интервалы из каких получаются при двойном контрапункте. Процитирую из книги Л. Сабанеева о Танееве:

«… она (машинка, - Ю.Ч.) вызывала подлинный суеверный ужас во всех музыкантах, а со стороны некоторых служила объектом насмешек и иронии.

Аренский особенно преследовал «машинку»

1. Тебе долго ли музыку сочинять, Сергей Иванович! – говорил он. – Ты повертишь свою машинку, а контрапункты готовые так и посыпятся.

Сергей Иванович многозначительно улыбался, как будто сам знал, что его машинка «помогает сочинять», и предпочитал не замечать иронии».

Любопытно, что в духовной кантате «Иоанн Дамаскин» свободно «разгуливает» тот самый «пакостный хроматизм», на который ополчался Танеев. Но  на нас действуют именно все эти земные, светские изыски в музыке, ведь мы не можем без них обойтись! Может быть, само сочинение музыки грешное дело?

     Глазунов Александр Константинович (1865-1936). Слишком уравновешенный, правильный, сглаживающий все углы. Музыка его такая же грузно-положительная, как и облик ее автора. Даже алкоголизм, развившийся у композитора во второй половине его жизни, не мог спасти от прущей из всех щелей положительности, обстоятельности. Но изредка он дописывался до изумительных красот (вальсы, адажио и антракты балетов, Концерт для скрипки с оркестром, некоторые части симфоний). Барток не выдержал, когда я разбирал Пятую симфонию Глазунова. Его портрет упал со стены, заставив меня вздрогнуть (скорее, он упал от моего жуткого исполнения, чем от самого Глазунова). Короче говоря, «раздался хруст – упал линкруст» (Ильф). Сама-то симфония – ничего себе:  красивая, благородная музыка. Скерцо, правда, подозрительно сильно смахивает на сквозную тему «Сна в летнюю ночь» Мендельсона, только в более медленном темпе и естественно, в другой оркестровке. Но, как и у всех «многописателей», у него полно серой, ремесленной музыки, вроде Концерта для саксофона или саксофонового квартета. Впрочем, этот список занял бы много места, поэтому умолкаю.

    Аренский Антон Степанович (1861-1906). Слишком салонный стиль, изящный, приятный, весьма поверхностный. Такой очень «разбавленный» Чайковский (достаточно послушать ого симфонии) или Мендельсон. Подчас ему изменял вкус. Так, он снабдил старинные былинные напевы («Фантазия на темы И. Рябинина») совершенно чуждыми этой архаической музыке гармониями и пошлыми арпеджированными пассажами. Он третировал своего консерваторского ученика Скрябина, и для меня этого достаточно, чтобы чувствовать антипатию к его музыке, да она того и заслуживает.

     Калинников Василий Сергеевич (1866-1901). Наверное, самый непродуктивный композитор в мире. За свою недолгую жизнь он успел написать две симфонии, еще 4 небольшие оркестровые произведения, 8 романсов и 4 (!) миниатюры для фортепиано. Это фактически все, не считая нескольких неоконченных или неизданных сочинений. Тем не менее, ему удалось «прорваться» на музыкальный Олимп благодаря своей Первой симфонии, которая приобрела популярность во всем мире. В этом «повинен», прежде всего, мелодический дар композитора, нашедший отклик в сердцах любителей музыки всех континентов. Строже говоря, счастливая мелодическая находка, - побочная партия первой части, вероятно, сыграла здесь решающую роль. Сей факт заставляет вспомнить крылатую фразу Стравинского: «Мелодия наиболее доступна для восприятия и наименее доступна как дар», кажется, так. Композитора сразила злая чахотка, но жестокая болезнь никак не отразилась на его музыке, почти всегда бодрой и жизнерадостной.

Ребиков Владимир Иванович (1866-1920). Совершенно забытая (заслуженно) фигура. В ранней юности я упивался его вальсом «Елка». Даже это забыли. Покровский попытался реанимировать его камерную оперу «Дворянское гнездо». Без последствий. Я ходил. Музыка слабенькая, хотя и приятная. Такая разросшаяся «Елка». Только в вальсе идея была сконцентрирована в изящной миниатюре, а в опере растеклась. В фортепианных пьесах эксплуатирует один прием, например, какой-нибудь интервал (кварту, например) или целотонный лад. Насквозь «квадратен», что очень заметно. Скрябин тоже «квадратен», но у него эта квадратность скрадывается гениальной музыкой и не выпирает наружу - швы незаметны.

    Корещенко Арсений Николаевич (1870-1921). В свое время был довольно заметной фигурой в музыкальной жизни столицы. Он окончил Московскую консерваторию с большой золотой медалью (кроме него такую медаль получили только Танеев и Рахманинов). Был блестящим пианистом. Музыки его не знаю, – ее нигде не услышишь. А вот двустишие засело в памяти: «От музыки Корещенки подохли на дворе щенки». Грустная судьба, если вдуматься. Несомненно, одаренный был музыкант, - за «красивые глаза» большую золотую медаль в консерватории не дают, а след в истории - смешное двустишие. Такое вот полное забвение. А ведь многие композиторы «второго ряда» (Кюи, Рубинштейн, Ляпунов, Черепнин, Аренский, Гречанинов,) звучат и сегодня да и не так уж  редко. Судьба неудачника.

     Чтобы одним махом покончить с этим вопросом, позволю себе немного дилетантски пофилософствовать.                 Все эти композиторы «второго ряда», куда я бы причислил и некоторых представителей советской музыки (Мясковский,  Анатолий Александров, Шапорин, Глиэр, Шебалин, Ипполитов-Иванов, Вайнберг, Книппер, Свиридов, Рубин, Юровский,  Пейко,  Чугаев, Бабаджанян, Эшпай, Слонимский, Тищенко - их много), несмотря на свой несомненный высокий профессионализм, оставляют меня равнодушным. Все их профессиональные достоинства уходят в песок благодаря мелодической немощности. Никакие гармонические изыски, богатая фактура, оркестровая красочность, никакая изобретательность в разработке материала не спасают их музыки, ибо они не трогают сердечные струны. А что прежде всего пленяет нас в музыке, берет за душу без усилий? Мелодия. И тогда все идет на пользу, весь этот профессионализм.  А подчас можно и  не заметить несовершенства отдельных вышеперечисленных  компонентов, все покрывает гениальная мелодия. Недаром наши модернисты (Денисов, Шнитке, Губайдулина и др.) так любят Моцарта, Шуберта… Тоска по мелодии, дара которой они лишены, постоянно возвращает их мысли к этим композиторам, что порой отражается на их творчестве, - будь то цитата или обработка мелодий названных выше гениев

Представляю, как будут наливаться злобой современные наши авангардисты, прочитав эту фразу. Я ее сам перечитал и остался недоволен. Все-таки не то хотел я сказать. Наверное, не пресловутую мелодию имел я в виду. Какая, например мелодия (или мелодии) в последних сонатах Скрябина? Нет, здесь, скорее, я имел в виду ту хрупкую грань, отделяющую гения от хорошего ремесленника. То невыразимое, что составляет суть музыки, ее сакраментальную субстанцию. А суть эта может быть выражена по-разному (мелодия все же имеет здесь приоритет), и выразить ее способен лишь гений. Что-то я совсем запутался. Это во мне джазмен разбушевался. А мы тем временем незаметно перекочевали в двадцатый век.

Скрябин Александр Николаевич (1872-1915) Не буду скрывать, - один из самых любимых моих композиторов. Может быть, самый любимый. Со Скрябиным в музыку пришла тайна. До него в русской музыке, фактически, не было мистики. Ее нащупал Мусоргский. Но он был слишком привязан к идее народности, к слову. Скрябин же выразился целиком в чистой музыке – инструментальной (хорошо, что не успел создать мистерию с собственным текстом). В русской музыке до него было много прекрасного: открытость, душевность, лиризм, драма, трагедия, редкостная мелодичность, красочность, но без тайны. Скрябин – Циолковский в Музыке. Первым вышел в космос. Удивительно, как философские (точнее теософские) идеи помогли создать композитору такой яркий, праздничный, а подчас жуткий, фантастический мир звуков. И ведь сама его идея «всеисскусства» (синкретическое искусство), по существу – ложная идея. Музыка самодостаточна. Если она на службе у пластики (балет), вообще, у зрительного ряда (кинематограф), даже у слова (опера, оратория, месса, романс и пр.), она находится на втором плане и становится почти вспомогательным средством (понимаю, что это спорное утверждение, - есть масса исключений). Чистую музыку (инструментальную) лучше слушать с закрытыми глазами, чтобы ничто не мешало. Помню, как отвлекала и раздражала постановка «Прометея» со световым экраном. Правда, это была неудачная попытка, - Скрябин мечтал о погружении зала в разные цветовые потоки, световые туманы и т. д. Но ведь он мечтал еще и о пластических движениях оркестрантов, о громовом голосе чтеца… А в итоге, идеи эти не помешали ему создать гениальные, чисто музыкальные творения, которые спокойно обходятся без всей этой мишуры. Скрябин предвосхитил гармонические находки зрелого джаза, создал свою композиторскую технику, выстроил свою философскую концепцию, в которой музыке отводилась главная роль. Иногда мне кажется, что Скрябин - пришелец из какого-то другого мира; то ли  из доисторических рас, то ли из далекого будущего, то ли он представитель внеземных цивилизаций. Но стоит поставить запись его ранних прелюдий, например, из 11-го опуса, и ты на земле, причем на московской земле; и тебя обуревают самые земные, человеческие чувства. Удивительная вещь! Какой он разный, какой многоплановый! Московский пейзаж и страшный космос, любовное томление и мрачные мистические прозрения, безумная радость и отчаянье… У какого еще композитора возможно такое?

РахманиновСергей Васильевич(1873-1943).В  юности даже имя его звучало для меня как музыка – раскатисто, благородно, возвышенно. Такой же магией имени обладали для меня Моцарт, Бетховен, Шуман, Шуберт, Григ. В юности же пленили его фортепианные концерты, особенно 2-й и 3-й; меньше другие  крупные сочинения: «Колокола», «Симфонические танцы», «Рапсодия на тему Паганини»… Дальше – по убыванию: избранные фортепианные сочинения (прелюдии, этюды-картины). На последнем месте – камерные и вокальные сочинения. Некоторые камерные опусы композитора достаточно бесцветны, а в отдельных случаях просто откровенно скучны. Как мог, к примеру, гений Рахманинов создать такое невзрачное произведение, как Второй квартет! Финал – «радость минималиста»: бесконечно повторяется жалкий мотивчик с такой же жалкой гармонией. Когда в конце диктор произнес имя Рахманинова, я был шокирован. Три его симфонии услышал гораздо позже, в зрелом возрасте, так что они пришлись на более искушенное восприятие. Откровением, как ф-ные концерты, они для меня не стали, но отдельные места (начиная со 2-й) дотягивали до них. Рахманинова называют «рыцарем ушедшей эпохи». Действительно, ему удивительным образом удалось сохранить традиционный музыкальный язык 19 века, в то время как его окружали сменяющиеся новации века 20-го; а ведь он дожил до его середины. Если его  соотечественник Стравинский, оказавшийся космополитом, быстро освоился на Западе и, фактически, стал американским, а точнее, мировым композитором, - Рахманинов всю жизнь оставался русским, лелея свою ностальгию по прошлой России, которая, став советской, его отторгла. От этого все его сочинения, созданные на Западе, были покрыты флёром меланхолии, а то и депрессии. Тем не менее, внешний образ жизни великого артиста являл вполне благополучную картину: мировые гастроли и мировое же признание, вилла в Швейцарии… И сегодня Рахманинов остается одним из самых исполняемых композиторов, что, безусловно, имеет веские основания.

Метнер Николай Карлович (1880-1951). Композитор фактуры. В фортепианной музыке всегда чрезвычайно сложный фигурационный аккомпанемент шумановского типа, оплетающий мелодию. Эта изысканная бисерная ткань арпеджий скрывает подчас самую простую, иногда даже банальную мелодию. На помощь приходит и гармония, довольно приятная, иногда напоминающая Лядова, Рахманинова, а то и раннего Скрябина. Вся эта лирическая мишура может даже понравиться, но она не будит глубоких чувств. Слишком все правильно, красиво.ю благодатно, и… холодно. Недаром кто-то (кажется, Рахманинов) однажды сказал: «Хоть бы он напился как-нибудь, что ли!..» Обилие мелких длительностей и ключевых знаков, - гроздья бемолей и диезов отпугивают простых любителей музыки, пытающихся самостоятельно ознакомиться с музыкой Метнера. И, наверное, прав был сам Николай Карлович, когда сказал: «Моя музыка похожа на девушку, обладающую, по общему признанию, разными большими достоинствами, но она не хорошенькая – и в нее никто не влюбляется…»

Мясковский Николай Яковлевич (1881-1950) Всю свою сознательную жизнь пытаюсь найти в его музыке что-то созвучное моей душе, но так в этом и не преуспел. Что называется, - герой не моего романа. А ведь музыка его, несомненно, обладает многими достоинствами. Да и значение его творчества и его педагогики для последующего поколения российских музыкантов -  несомненно. Пока (а я давно уже в перезрелом возрасте) в зону моих симпатий вошло очень незначительное количество его сочинений.  Первое место пока «держит»

6-я симфония, вероятно, лучшее его творение. Хотя некоторые детали все же не укладываются в понятие «шедевра». Зачем столько октавных удвоений в басах (у контрабасов с виолончелями, у меди, деревянных)? Эти упорные октавы перегружают фактуру. Слишком много хроматизмов. Порой он просто «скатывается» до хроматических гамм в мелодии. Или его пристрастие к размеру 6\8 на протяженном временном отрезке. Эти весьма заметные детали его письма свойственны многим другим сочинениям композитора и создают впечатление определенного однообразия. А при отсутствии яркого мелодического дара (а ведь так и есть, признайтесь!) впечатление это усиливается. При последнем прослушивании 6-й заметил сходство одной из тем хачатуряновского «Спартака» с самой яркой музыкальной темой 3-й части.

Как и у всякого советского композитора, у Мясковского много «прикладной» музыки, вызванной к жизни пресловутым «социальным заказом». Поэма-кантата «Киров с нами», кантата-ноктюрн «Кремль ночью», «Патетическая увертюра», посвященная ХХХ годовщине Советской Армии, симфонии: «Приветственная», «Авиационная», и многие другие, приуроченные к какой-нибудь годовщине или партсъезду.

Его работоспособность была удивительной. Кроме 27-ми (!) симфоний (его «переплюнул» по этой части только наш неутомимый Гагнидзе, - у него, кажется, 29), Мясковским написано огромное количество произведений симфонической и камерной музыки, зачастую, увы, не слишком высокого качества. Для меня значительная часть творчества этого композитора – одно большое «общее место». Все, вроде бы, на месте: и правильный тональный план, и полифония, и фактура, и оркестровка… Не хватает главного – Божьей искры.

Шапорин Юрий Александрович (1887-1966) Его духовными отцами были Глазунов и Метнер. Глазунов (и отчасти Бородин) – по части «богатырства», Метнер – в лирике (романсы). Играя или слушая музыку их последователя, удивляешься: будто этот человек не был современником Прокофьева, Шостаковича, Стравинского… Будто это «осколок» 19-го века, оказавшийся волею судьбы в советской действительности. Но в этой действительности он чувствовал себя вполне уютно – был обласкан властями, всегда на виду, занимал разные почетные посты, получал звания и награды. Музыка его, впрочем, не лишена благородства и некоторой старомодной внушительности. Правда, мы мало ее знаем. Однажды, впрочем, мне пришлось прослушать целиком «Декабристов». Мы выпивали с его сыном. а моим другом, Славой, в квартире мэтра (мы жили в одном доме – Доме композиторов на 3-й Миусской) и Слава почему-то поставил на проигрыватель первую пластинку этих самых «Декабристов». Так потягивали мы понемногу водочку и наслаждались папиным творчеством. Понемногу музыка меня увлекла, и даже начала нравиться (может быть, благодаря винным парам, а может быть, и сама по себе – некоторые впечатления до сих пор помню). И тут пришел папа. Заглянул к нам в комнату. «А, водку пьете…» Что-то про исполнение стал говорить и посидел с нами немного; помнится, даже выпил рюмашку. Потом вышел, а нам пришлось дослушивать до конца, а то  вдруг обидится.

Стравинский Игорь Федорович (1888-1971). Универсальный гений ХХ века, оставивший след почти во всех жанрах и стилях, вплоть до джаза (точнее, рэгтайма). Впрочем, джазовый опыт оказался чуть ли не самым неудачным. Джаз он не понимал и не чувствовал. «Эбеновый концерт» для джазового оркестра и «Рэгтайм для 11 инструментов» являют собой угловатые карикатуры на джаз и фактически ничего общего с ним не имеют, кроме неправильно понятой синкопированной ритмики. Даже у Мийо и Хиндемита обращение к джазу было более естественным и пластичным, приближаясь в гармоническом и мелодическом плане к такому насквозь пропитанному джазом явлению, как Гершвин. Для меня в творчестве Стравинского первое  место держат «Симфония псалмов» и «Весна священная». В целом творчество этого, безусловно, великого композитора представляется мне больше экстравертным, несколько поверхностным, за исключением нескольких шедевров, в первую очередь - его духовных произведений (в том числе, разумеется, и «Симфонии псалмов»). Все вышесказанное не мешает мне любить музыку гениального Стравинского, если не всю, то большую ее часть.

Прокофьев Сергей Сергеевич (1891-1953) Впервые услышал его музыку лет в 15. Это был, если не ошибаюсь, струнный квартет. Несмотря на мое полное невежество в музыке такого рода, она мне неожиданно понравилась.  Была в ней какая-то «изюминка». Поразили прежде всего странные, непривычные модуляции. Да и весь общий строй этой музыки интриговал; до этого в нашем доме звучали Чайковский, Григ, Бородин, Шуман… И, когда во время учебы в «Мерзляковке» стали «проходить» Прокофьева, каждое его незнакомое сочинение без труда принималось душой и сердцем и оставалось в нем навсегда. Постепенно происходил «естественный отбор»: некоторые сочинения отходили в тень, другие, напротив, высвечивались.

     Музыка Прокофьева (не вся, разумеется) представляется мне музыкой большого, шаловливого ребенка, который в простые мотивы, иногда песенного характера, а чаще просто в гаммы или арпеджии, вплетает чужеродные, «фальшивые» ноты, что дает эффект неожиданности, гротеска, юмора. Не идет ли это от детства композитора? Счастливое, светлое, безмятежное детство, прожитое в достатке, любви и ласке, наложило отпечаток на его ранние сочинения и осталось в нем на всю жизнь. В пятилетнем возрасте, подобно Моцарту, он уже пытается сочинять. Музыкальные занятия с матерью, а затем  с Глиэром, поступление в Петербургскую консерваторию в 13 лет (педагоги: Римский-Корсаков, Лядов, Витол, Черепнин, Есипова) - это ли не счастливая судьба?! Ранние крупные сочинения: Симфониетта (1909), первые три фортепианных концерта, оперы «Маддалена» (1913), «Игрок» (1916), особенно Первая («Классическая») симфония (1917) балансируют на грани предельной ясности, простоты и смелых новаторских находок. Уже здесь ощущаются волевой ритм, гармоническая и мелодическая смелость, размах. Заграничный период, несомненно, привнес в музыку Прокофьева еще больше остроты, новые смелые краски. Окружение обязывало: Равель, Орик, Онеггер, Стравинский… 2-я, 3-я, 4-я, симфонии, балеты… Окончательное возвращение на родину (1932) вносит свои коррективы в его музыку. Если за границей его стимулировал дух соперничества, что выразилось в модернистских тенденциях, то на родине пришлось приспосабливаться к сталинской культурной политике. На каких-то произведениях эта ситуация отразилась негативно, но его музыкальный гений зачастую все же выходил победителем, и многочисленные шедевры продолжали появляться из под его пера. Для меня  такими шедеврами «советского периода», несомненно, являются 5-я, 6-я, 7-я симфонии, музыкальная сказка «Петя и волк», 2-й скрипичный концерт, «Мимолетности», балет «Ромео и Джульетта», фортепианные сонаты (с 6-й по 9-ю)… Наверняка их больше, но я же пишу антимузыковедческое эссе, у меня нет времени и возможности прослушать все. И мне очень странно читать высказывания крупного композитора ХХ-го века Э. Денисова, к примеру, такие: «Мелодика С.Прокофьева по неприятному деловита и лишена пластики и обаяния». «Есть музыка, совершенно лишенная обаяния (Прокофьев, Хиндемит, Стравинский)» (с Хиндемитом согласен – Ю.Ч.). «Вся музыка Прокофьева и Шостаковича антивокальна. Она уродлива и неестественна по интонациям». «Прокофьев и Шостакович нанесли большой вред музыке механистичностью своего мышления. Их влияние отвращает  исполнителей и публику от настоящей музыки. Это одна из причин непопулярности музыки Глинки сейчас». «Вся музыка Прокофьева – прикладная. Самостоятельной ценности она не имеет». «Прокофьев пытался писать красивую музыку, ибо она зачастую вызывалась необходимостью (Джульетта, Золушка), но у него ничего не получалось. И его «красивая» музыка вся придумана. Она неестественна и безобразна». «В музыке Прокофьева и Шостаковича полностью исчезла пластика и естественная красота форм. Она заменилась механистическим «выдалбливанием» и огромным вторжением в музыку антидуховных механистических тенденций, вызванных к жизни потерей веры и обожествлением материальных ценностей». «И Шостакович, и Прокофьев были, конечно, полностью лишены мелодического дара. Они пытались писать мелодии, но у них ничего не получалось. Они их придумывали, а все придуманное является неживым. Живое должно рождаться само собой, появляться естественно, а не моделироваться».

Это пишет композитор, не создавший ни одной мелодии, которая была бы «на слуху», хотя бы у музыкантов. А лейтмотив кошки из «Пети и волка» вставляют в свои импровизационные соло джазовые музыканты. Да десятки мелодий Прокофьева (и каких мелодий!), которые хочется пропеть, всплывают в памяти! Даже из его симфоний, не говоря о балетах.

Когда композитор вернулся на Родину, ему не пришлось «наступать на горло» собственной песне. Если и имел место в появлении его отдельных сочинений момент конъюнктуры (жить-то надо, да и выживать при травле властей), он вполне освобождался от этого в других. И Прокофьев естественно, без усилий возвращался к той простой, просветленной музыке, с которой он начинал. То была уже ясная, классическая простота, где сохранилось детское, наивное восприятие жизни и появилась мудрость сказочника и философа, прошедшего жизненные испытания. Это «возвращение» в простоту почти «наглядно» прослеживается на примере Пятой симфонии, где, с трудом выбравшись из вязкой «ткани» первой части, он начинает по-детски резвиться во второй, предаваться юношеским мечтам в третьей и снова радоваться жизни в финале. Как можно не услышать этой красоты, не почувствовать ее (это я о Денисове)? А Концерт №2 для скрипки с оркестром, а Шестая, Седьмая симфонии!..

Творческий путь Прокофьева представляется мне в виде прекрасного сада или леса.  Его тропы ведут иногда в глухие дебри, где легко заблудиться, но они всегда выводят на солнечную поляну или к полноводной реке. Здесь хочется жить.

Одна есть радость –быть всегда несвязанным,
Одна есть правда – речь вести с созвездьями,
Что указуют путь кругообъемлющий
Чрез мир, где только небо и вода.
Одна есть цель – с людьми такими встретиться,
Что вечером и утром улыбаются,

Всю жизнь – своею жизнью просыпаются

Из сказки плоти в дух. Туда, туда!

                                 К. Бальмонт «Туда, туда»

Глиэр Рейнгольд Морицевич (1875-1956) Уж у кого «прикладная музыка», так это у Глиэра. Достаточно взглянуть хотя бы на названия его сочинений: поэмы «Заповит» (к 125-летию Шевченко), симф. картина «Запорожцы», увертюры: «Торжественная», «Героический марш», фантазия «На праздник Коминтерна», кантата «Слава Советской Армии»…Его балеты «Медный всадник», «Красный мак», Тарас Бульба»… сплошная, грубо выражаясь, «бытовуха», выраженная устаревшим языком 19-го века. Он обладал, впрочем, определенным мелодическим даром: некоторые камерные сочинения, отдельные номера из балетов и опер. Вальс из «Медного всадника» или «Гимн великому городу»(из того же балета), например, мощная, благородная музыка - одна из его вершин.

Александров Анатолий Николаевич (1888-1982) Этот долгожитель, хорошо помнивший Танеева (у него учился) и Скрябина, был свидетелем музыкальных катаклизмов почти на протяжении всего ХХ века. Однако он жил в своем музыкальном мире, как в «башне из слоновой кости», не в силах вырваться из  под власти великих предшественников. Да он и не пытался этого делать. И музыка его, изысканная, благородная, романтическая, будто покрыта флером (если не сказать, паутиной) ушедшей эпохи, но без тех ярких вспышек, что отличают гения от крепкого профессионала.

Половинкин Леонид Алексеевич (1894-1949). Один из тех композиторов, о которых почти нечего сказать. Они написали немало музыки на вполне профессиональном уровне; произведения их исполнялись, печатались и сразу после их смерти прочно забывались. Возможно, это тот самый случай, когда жестокий суд Времени оказался справедливым. Многие фортепианные пьесы Половинкина напоминают задачки по гармонии хорошего консерваторского студента-теоретика. Музыка его невыразительна и скучна, ритмически однообразна. Обилие неожиданных (а чаще вполне предсказуемых) модуляций не нарушает общего унылого ландшафта с сереньким небом. Вполне вероятно, что он писал неплохую детскую музыку к музыкальным спектаклям – у него их несколько. Если музыка к пьесе А. Толстого «Золотой ключик» принадлежит Половинкину (скорее всего, так и есть), то это, безусловно, -удача. Помните: «Это очень хорошо, даже очень хорошо./ Далеко бежит дорога, впереди веселья много…» Оркестровых и камерных сочинений композитора я не знаю и, наверное, не узнаю никогда. Но не думаю, что услышал бы что-то принципиально новое. На всякий случай, все-таки отнесу все свои претензии к тем фортепианным сочинениям, с которыми ознакомился: 24 Постлюдии, цикл «Происшествия», «Магниты», Четыре вальса, Мазурка, Вариации а-moll, Дивертисменты 1 и 2.

Продолжение